фортепьянный концерт Грига или отрывок из «Шахразады» Римского-Корсакова…
Наконец настал этот памятный для меня день, вернее, вечер. Мама надела свой чёрный костюм. Белая блузка с чёрным бантиком сегодня особенно шла к её бледному, строгому лицу. За последнее время она заметно сдала, возле глаз появились морщинки, в волосах серебрились белые нити. Но для меня она по-прежнему была самой красивой на свете.
К дому подъехал экипаж, присланный дядей Гришей за нами.
Оглядев меня ещё раз, мама сказала:
— Пора, Ванечка. Пошли!
Ни разу в жизни я ещё не ездил в экипаже, мягко покачивающемся на рессорах. Я и оглянуться не успел, как мы пересекли весь Ростов и очутились в примыкающей к нему Нахичевани.
— Вот и приехали! — сказала мама, когда экипаж остановился у ворот большого, двухэтажного особняка за железной оградой. Окна второго этажа ярко сияли, освещая голые ветки высоких деревьев перед домом.
Прежде чем позвонить, мама с минуту постояла у массивных дубовых дверей, часто, прерывисто дыша, словно ей не хватало воздуха. Она была очень бледна…
Никогда не забуду широкую лестницу, застланную ковровой дорожкой, залитый светом длинный коридор, бронзовые статуэтки на высоких подставках и везде, всюду ковры — пёстрые, мягкие, ворсистые, в которых утопали ноги. После нашего дома с низким потолком и скрипучим дощатым полом мне показалось, что я попал в сказочный дворец…
Сопровождавшая нас горничная раскрыла в конце коридора двери, и мы очутились в большом зале. Вдоль стен, под картинами в золотых рамах, были расставлены кресла, обтянутые тёмно-красным шёлком, с потолка свисала огромная люстра, отражаясь, как в оде в натёртом до блеска паркете. В глубине зала возвышалась большущая, богато украшенная ёлка, вся сверкающих огнях бесчисленных свечей. Под ёлкой стоял Дед Мороз в человеческий рост, с посохом в руке и мешком за плечами.
Я крепко держал маму за руку. Мне казалось, что сейчас, сию минуту я проснусь, открою глаза — и весь этот мир, богатый, красивый, но и такой чужой, исчезнет…
Кудрявый, ангелоподобный мальчик, стоя возле ёлки, что-то громко говорил. Он читал стихи на непонятном мне языке. Незнакомые мне люди с улыбкой слушали его.
При нашем появлении мальчик смутился, умолк. Все повернулись к нам.
— Наконец-то ты нашла дорогу в родительский дом!
С этими словами двинулся нам навстречу грузный, седой старик с крючковатым носом и колючими глазами, недобро блестевшими из-под нависших бровей. Я догадался, что это отец мамы, мой дед. За ним семенила, переваливаясь с боку на бок, толстая старуха, увешанная украшениями, как рождественская ёлка. За ней потянулись все остальные. Возле ёлки остались одни притихшие дети.
— Поседела, — нужно полагать, и ума набралась! — Дед поцеловал бледную как смерть маму в лоб. Она заплакала, бросилась в объятия толстой старухи. Старик провёл рукой по моим волосам и, взяв за подбородок, посмотрел мне в глаза.
— Что-то есть в нём от нашей породы! По-армянски говоришь? — спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
— Хорошо, что я знаю по-русски! Иначе пришлось бы разговаривать с собственным внуком через переводчика! — довольный своей шуткой, старик расхохотался.
— Хватит тебе мучить мальчика! Иди, Ванечка, ко мне, посмотрю, какой ты! — Бабушка поцеловала меня и тоже погладила по голове.
Все они: и мамин брат Коля, которого я узнал по бороде, и сестра Сусанна, и её жених, высокий бледнолицый Грачик, — все гладили меня по голове. Дядя Гриша довольно улыбался. На правах старого знакомого он подмигнул мне и повёл к ёлке. Показывая на длинную картонную коробку, сказал:
— Я тебе говорил, что Дед Мороз и тебя не забудет. Он принёс тебе подарок. Когда будешь уходить, не забудь взять с собой…
Мама смотрела на меня с какой-то грустной и робкой улыбкой. И у меня сжималось от жалости сердце, когда я видел её бледное лицо, заплаканные глаза…
Тем временем взрослые снова собрались у ёлки, и детский праздник возобновился. Хорошенькая девочка лет семи, с пышными бантами в чёрных волосах, спела тоненьким голоском песенку на армянском языке.
— А что умеет Ваня? — Дед уставился на меня своими колючими глазами.
Мама ободряюще кивнула мне головой. Я сел за рояль, плохо соображая от волнения, что делаю, и заиграл фортепьянный концерт Грига. Но с первыми же звуками я успокоился. Какой это был рояль! Как чудесно звучал он! На таком инструменте мне не приходилось играть. И я весь отдался музыке. Но… скоро я понял, что меня никто не слушает. Взрослые громко разговаривали, дети разглядывали полученные подарки. Чуть не плача от стыда и досады, я кое-как доиграл до конца, встал, поклонился. Мне немного похлопали. Одна Сусанна похвалила мою игру:
— Молодец, ты очень хорошо играешь! Кто научил тебя?
— Мама, — ответил я.
Тут все по приглашению деда направились в столовую.
За роскошно сервированным столом каждый занял место по старшинству. Во главе стола уселись дед и бабушка, по правую руку от них — дядя Гриша, бородатый Николай. По левую — Сусанна, её жених, мама. Меня хотели посадить с детьми в конце стола, но я поспешил занять свободный стул рядом с мамой.
Дед поднялся с бокалом шампанского в руке и долго и скучно говорил о «святая святых» — о семье, о необходимости послушания и почтения к родителям. Закончил он тем, что прошедший год, благодарение богу, был хорошим годом. Слушая отца, мама всё ниже и ниже склоняла голову. Когда же он сказал, что прошедший год был хорошим, она вздрогнула, словно её ударили, и заплакала.
За столом воцарилось неловкое молчание.
Дед сурово спросил:
— Что тут происходит? Почему у всех такие кислые физиономии? Почему ты плачешь, Виргиния? Может быть, я не так сказал?
— Как можно говорить, что прошедший год был хорошим? — тихо сказала мама. — В этом году погиб мой муж, осиротел мой сын. Да не только он один…
— Что поделаешь, такова воля всевышнего! Все смертны. — Дед поставил бокал на стол. — А в своём горе виновата ты сама. Нужно было слушаться родителей. Чего только я не сделал для тебя, думая о твоём будущем! Свидетель бог, — ничего не жалел… В гимназию отдал, лучших учителей музыки нанимал, в Петербург учиться послал. А ты чем ответила на мои заботы? С кем связала свою судьбу? С бунтовщиком, нищим, оборвышем…
Он ещё что-то хотел сказать, но тут я вскочил с места и, не помня себя от обиды, крикнул:
— Не смейте! Не смейте так говорить о моём отце! Мама, мамочка, пойдём отсюда! — И, не дожидаясь её ответа, побежал к двери.
— Истинно сказано: яблоко от яблони недалеко падает! — услышал я за своей спиной разгневанный голос деда.
За мной побежал дядя Гриша.
— Постой, постой, куда ты? — говорил он, но я не слушал его. Схватил в передней своё старенькое пальтишко и выбежал на улицу. В ожидании матери сел на каменные ступеньки подъезда. Я понимал, что по моей вине произошло что-то тяжёлое, неприятное, но иначе поступить не мог…
Вышла мама. Подняла меня, обняла за плечи. Она ничего не сказала мне, но я понял, что она не сердится на меня.
Трамваи уже не ходили. На последние деньги мама наняла извозчика, и мы поехали домой.
На следующий день утром к нам пришёл незнакомый человек. Он передал мне конверт, в котором были деньги и письмо от Дяди Гриши. Письмо мама прочитала, а деньги вложила в конверт и вернула.
— Ответа не будет, — сказала она посланному. Когда он ушёл, я подошёл к маме и, не говоря ни слова, поцеловал её. О маминой родне мы больше никогда не говорили, — она как бы перестала существовать для нас.
Дни текли однообразно. Я готовился к выпускным экзаменам. Мама после школы бегала по
