жадно бедная девочка слушала все его басни; и как потом ночью они с Бекки (теперь они и спали в одной комнате) обсуждали их между собой!
Мисс Каролина (мы уже слышали это от мистера Фитча) завела себе, как чуть не каждая девица в Англии, маленькую квадратную книжку, именуемую альбомом и содержащую гравюры из ежегодников; прескверные изображения цветов; старые картинки отошедших мод, вырезанные и наклеенные на листы; и коротенькие стихотворные отрывки, подобранные из Байрона, Летиции Лендон или миссис Хименс и выписанные детским почерком владелицы альбома. Брэндон с большим любопытством рассматривал этот альбом, — он всегда утверждал, что наклонности девушки познаются по характеру этого ее музея, — и нашел здесь несколько рисунков Фитча, сделанных по просьбе Каролины еще до того, как сей джентльмен воспылал к ней страстью. Свои рисунки сентиментальный художник пояснял куплетами собственного сочинения, которые, должен я сознаться, Каролина находила очаровательными — до того часа, когда мистер Брэндон воспользовался случаем показать, что они безнадежно плохи (да так оно и было), и принялся их пародировать один за другим. В упражнениях такого рода он был довольно искушен, как и в рисовании карикатур, и ему ничего не составляло набросать хоть дюжину пародий и рисунков, жестоко высмеивающих и внешность и дарования художника.
Что же он предпринял теперь, этот коварный мистер Брэндон? Он, во-первых, нарисовал карикатуру на Фитча; а во-вторых, он пошел к одному садовнику в ближнем пригороде, купил букет фиалок и преподнес его мисс Каролине, вписав при этом ей в альбом стихотворение мистера Фитча, приведенное выше. Стихотворение он подписал своими собственными инициалами и так в открытую объявил художнику войну.
ГЛАВА VII,
где в Маргет прибывает на пароходе много новых лиц
События, о которых повествует наша хроника, начались в феврале месяце. Время текло, и наступил апрель, а с ним и праздничная пора, так любимая школьниками и именуемая пасхальными каникулами. Не только школьники, но и взрослые мужчины пользуются в эти дни досугом — в частности, те из них, которые только недавно вкусили самостоятельной жизни и ждут со дня на день появления усов, иначе говоря, студенты — лица, более всех других жаждущие применять к себе и друг к другу это гордое звание: мужчина.
Среди прочих и милорд Синкбарз, из колледжа Крайст-Черч в Оксфорде, получив некоторую сумму денег на оплату квартального счета и написав родителю, что он-де занят усиленной подготовкой к экзаменам и поэтому вынужден отказаться от долгожданного удовольствия провести вакации в замке Синкбарз, — а назавтра после отправления письма поехав в город в коляске цугом в обществе юного Тома Тафтханта, студента того же университета, и, вкусив от всех столичных услад — театров, уличных дебошей, погребков, полицейских участков и других мест, о которых здесь нам лучше не упоминать, — лорд Синкбарз, говорю я, за десять дней наскучив Лондоном, покинул столицу довольно неожиданно; и, уезжая, он не стал оплачивать в отеле Лонга счет, а оставил этот документ в руках у владельца в знак своего высокого доверия к гостеприимному хозяину.
Том Тафтхант, понятно, уехал вместе с милордом Синкбарзом (несмотря на аристократические воззрения в политике, Том благоговел перед лордами не меньше, чем любой английский демократ). И как вы думаете, куда направилась эта достойная чета юных джентльменов? Никуда, как в Маргет: ибо Синкбарз воспылал желанием проведать своего давнишнего друга Брэндона и решил, как он сам изящно выразился, 'стукнуть в дверь и поднять старика с постели!'.
На пароходе, доставившем лорда Синкбарза с приятелем из Лондона, ничего значительного не произошло; пассажиров, кроме них, было совсем немного: два-три еврея, вечные странники, высадившиеся в Грейвзенде; преподобный мистер Уокербарт с шестью злополучными маленькими учениками — добыча, которую его преподобие захватил в Лондоне и увозил с собой в свою школу близ Хэрн-Бея; кое-кто из тех субъектов непонятного общественного положения, что непременно присутствуют на каждом пароходе и пользуются, очевидно, бесплатным проездом и всегда безотказно пьют и едят за капитанским столом; да некая дама со своею челядью, — вот и весь список пассажиров.
Дама — очень толстая дама, — очевидно, только что вернулась из-за границы. На палубе громоздился ее вместительный зеленого цвета дорожный экипаж, и на всех ее чемоданах' были налеплены свежие большие ярлыки со словами 'Британский отель господина Инса. Булонь'. Ибо достойный этот господин взял в обычай захватывать багаж своих постояльцев и обклеивать его билетиками с обозначением его имени и местожительства, — каковым простейшим способом он навечно утверждает себя в их памяти и дает знать о себе всем другим, кто имеет обыкновение разглядывать чемоданы своих попутчиков, чтобы вызнать их имена. Сколь обширна эта категория людей, я могу и не говорить.
Так вот: эта толстая дама держала курьера — рослого усача, который говорил на всех языках, выглядел, что твоя фельдмаршал, именовался Доннерветтером и ездил на козлах; горничную-француженку, мадемуазель Огюстину; и арапчонка по имени Саладин, который ездил на запятках.
Саладин знал только одну заботу — ухаживать за толстым, сопатым белым пуделем, который обычно разъезжал в карете между своей хозяйкой и ее преданной компаньонкой по имени мисс Рант. Толстая дама была, видимо, важной персоной. Всю первую половину поездки в тот ветреный и солнечный апрельский день она храбро шагала по палубе, повиснув на руке бедной щупленькой мисс Рант; когда же миновали Грейвзенд и началась килевая качка, она удалилась в свою цитадель — дорожный экипаж, а буфетчик, буфетчица и усатый курьер непрестанно бегали туда и назад с посудой, поставляя сперва бутерброды, а затем горячейший грог на коньяке: потому как с полудня, надо сказать, волнение усилилось, и пуделя тошнило; не лучше было и Саладину; горничной-француженке, как у всех у них заведено, 'ужасно нездоровилось'; да и сама дама сильно занедужила; не по себе было и бедной, милой, сострадательной мисс Рант.
— Ах, Рант! — то и дело повторяла толстая дама. — Какая гадость эта маляди де мер! [29] О, мундье! [30] Ох-хо-хо!
— Да, вы правы, дорогая, — отвечала Рант и подхватывала: — Ох-хо-хо!
— Спросите у буфетчика, Рант, далеко ли еще до Маргета? — И Рант шла и задавала тот же вопрос каждые пять минут, как делают люди в таких случаях.
— Иси, мусье Доннерветтер, алле деманде эн пе д'о шо пур мува.
— Э де л'о де фи афек, неспа, матам? [31] — отвечал мистер Доннерветтер.
— Уй, уй, ком ву вуляй [32].
— Валяй, говорите? — И Доннерветтер шел и приносил питье в том самом виде, как было желательно.
— Ах, Рант, Рант! Есть нечто и похуже, чем морская болезнь. Увы!
— Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! — возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. — Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?
— Вы доброе создание, да, — сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. — Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!
— Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, — добавила Рант игриво.
— Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
— Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
— Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей — я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи [33].
