то, что он выкрикивал в окно, были строки из его письма, подлежавшего вручению после его смерти.
Собирался ли сумасбродный художник драться на дуэли, или он вздумал покончить с собой? Это разъяснится в следующей главе.
ГЛАВА VIII,
где говорится о войне и любви. И о многом, что оставалось непонятным в
главе VII
Стихотворение Фитча, приведенное в одной из предыдущих глав нашей повести (и в строки которого, кстати сказать, наборщик умудрился привнести еще больше бессмыслицы, чем о том постарался хитроумный бард), было им сочинено много лет назад; и лишь после долгих трудов и умственных усилий молодой художник кое-как восстановил его, вспомнив почти целиком, и подготовил аккуратный список для альбома Каролины. В отличие от любви большинства мужчин, страсть Андреа Фитча была чужда ревнивой настороженности — не то бы он давно заметил признаки взаимного понимания, какие то и дело проявляли Каролина с Брэндоном, и очевидную холодность девицы к нему самому. Дело в том, что художник был влюблен в свою влюбленность, — упивался тем обстоятельством, что вот он, Андреа Фитч, наконец влюбился; даме же своей он не больше уделял внимания, чем Дон Кихот Дульсинее Тобосской.
И вот однажды утром, освежив в памяти свои стихи и набросав премиленький эмблематический рисунок, в который он их заключит, — арабеску из фиалок, капель росы, эльфов и других предметов, — он спустился вниз с рисунком в руке; и, объявив Каролине, — а та сидела в гостиной очень печальная, озабоченная, с бледненьким лицом и красными глазами, и было ей никак не до рисунка, хотя бы и самого распрекрасного в мире, — так вот, объяснив ей, что намерен внести в ее альбом 'скромный образец сваво йискусства', бедняга Фитч только собрался вклеить рисунок при помощи камеди (что художники делают очень ловко), как вдруг ему попалась на глаза страничка альбома, на которой пристроились несколько засушенных фиалок и… его собственные стихи за подписью Джорджа Брэндона.
— Мисс Каролина… мисс Ганн, сударыня! — закричал Фитч таким голосом, что юная девица встрепенулась среди глубокой своей задумчивости и сказала с раздражением:
— Боже мой, да что такое?
— Эти стихи, сударыня… об увядшей фиялке… слово в слово, милосердное небо! До единого слова! — взревел Фитч и подошел ближе с альбомом.
Она поглядела на Фитча рассеянным взглядом, увидела фиалки, протянула руку и взяла их.
— Вы знаете, мисс Ганн, кто автор 'Увядшей фиялки?'
— Автор кто? Знаю, конечно: Джордж! — Назвав имя, она разразилась слезами; и, растерев в пыль засохшие цветки, зарыдала и вышла из комнаты.
Милая, милая маленькая Каролина! Влюблена всего лишь два месяца, а уже узнала любовные горести!
Не от недостатка опыта — мне не раз случалось загораться благородной страстью любви за сорок лет, истекшие со времени, когда я был двенадцатилетним мальчиком (читатель может теперь довольно точно угадать мой возраст) — не по недостатку, говорю я, соответственного опыта я неспособен описывать шаг за шагом ход любовной интриги; напротив, я вполне уверен, что мог бы, если б захотел, сочинить самые удивительные и душераздирающие libros amoris: [39] тем не менее какое-то смутное чувство постоянно мешает мне развивать такого рода сюжеты, что я приписываю враждебной робости и стыдливости, которые не позволяют мне распространяться о предмете, заключающем в себе нечто священное — те тайны, какие честный человек, хотя и посвященный в них, разглашать не станет.
Если такая вот робкая застенчивость и стыдливая щепетильность не дают человеку вторгаться в дом даже честной любви и предлагать публике — по стольку-то гиней или шиллингов за страницу — благочестивые чувства какой-нибудь нежной четы, которая целомудренно и по законному праву занимается вздохами, заглядыванием в глаза, пожиманием рук, поцелуями (ведь именно такими внешними проявлениями, сколько я знаю, выражает себя любовная страсть), — если человек, говорю я, не склонен пускаться в описание невинной любви, то ему вдвойне претит описывать преступную; и меня всегда как-то отталкивало искусство таких гениальных писателей, как Руссо и Ричардсон, которые могли с таким обидным тщанием живописать все горе и душевную борьбу Элоизы и Клариссы, все злые ухищрения и победы негодяев, подобных Ловласу.
В нашей повести мы имеем своего негодяя Ловласа в лице человека, назвавшегося Джорджем Брэндоном, и милое, нежное, невинное, податливое создание, на котором он испытывает свое дьявольское искусство; и сочувствует ли публика его героине или нет, автор, со своей стороны, может только сказать, что он искренне любит и уважает бедную маленькую Каролину и не имеет ни малейшего желания вдаваться в скучные, томительные и неблаговидные подробности сближения между нею и ее возлюбленным.
Не так, чтобы она, бедная девочка, со своей стороны вела себя неблаговидно или позволяла себе что-нибудь еще, кроме как следовать естественным и прекрасным порывам честного женского сердца, внушающего ей доверять, и любить, и боготворить существо другого пола, которому пылкая фантазия присвоила все атрибуты превосходства. Не было такой нелепой, самохвальной выдумки, рассказанной Каролине Брэндоном, которой она не поверила бы, такой добродетели, какой она его не наделила бы. Не одна прошла у них долгая беседа, не одно сладостное свидание украдкой, пока ее родители весело проводили время в доме зятя и пока она была оставлена под опекой собственной добродетели и судомойки Бекки. И хорошо, что Бекки была при ней в качестве второго опекуна! Преувеличенно ценя достоинства юной своей госпожи и полагая, что она вполне годится в жены любому джентльмену Англии и что любой джентльмен может ею плениться, — Бекки чутьем ли или по кое-какому опыту знала, что такое страсти и ошибки молодости, и соответственно остерегала Каролину.
— Если, барышня, он и впрямь влюблен, а я думаю так, что влюблен, он женится на вас; если же он не собирается жениться, так он подлец и вас не стоит, и вы не должны иметь с ним никакого дела.
На что Каролина отвечала, что мистер Брэндон, конечно же, истинный ангел и самый порядочный человек на земле, и она не сомневается, что намерения у него только самые честные.
Мы уже описывали раньше, каких обычаев держался мистер Брэндон. Честных намерений этот джентльмен был совершенно чужд. Зато он был такого пылкого, ненасытного темперамента, что окажи ему какая-нибудь наторелая кокетка должное сопротивление или нарвись он на женщину строгих правил, он пожертвовал бы чем угодно, только бы достичь своей цели, — женился бы даже, только б достичь; и, принимая в соображение такие его наклонности, можно удивляться, как это он до сих пор ни разу не женился, хотя с семнадцати лет он постоянно был в кого-нибудь влюблен. Что дает читателю полную возможность судить о добродетели и благоразумии тех дам, с какими до сих пор имел дело наш так легко воспламенявшийся молодой джентльмен.
Итак плодом всех этих тайных свиданий, всех его молений, и клятв, и торжественных заверений было лишь одно: что Каролина его любила; но любила она, как должна любить честная девушка, и была готова пойти с ним под венец, если он пожелает. Он толковал о своей семье, о своих особенных обстоятельствах, о том, что гордый отец проклянет его. Маленькая Каролина только вздохнет, бывало, и скажет, что дорогой ее Джордж должен ждать, пока не получит родительского согласия. Когда же он настаивал откровенней, она ударялась в слезы и недоумевала, как такой, как он, добрый и нежно влюбленный, может предлагать ей что-либо недостойное их обоих. Было ясно, что девушка начиталась романов и кое-что узнала, о природе любви; и что она защищена добрыми правилами, и душевной чистотой, сводившими на нет все ухищрения ее возлюбленного. Она и в самом деле обладала этими двумя преимуществами: первое ей было дано тем подобием воспитания, какое она все же получила, второе досталось ей в дар от природы.
В тот день, когда Фитч принес Каролине стихи, Брэндон уж слишком прямо приступил к ней со своими недостойными домогательствами. Собрав все силы, она вырвалась от него и бросилась к двери; но, не добежав, упала, бедняжка, и забилась в истерике. Тут ей на помощь прибежала Бекки, а Брэндон со стыдом от нее отступился. Он вышел вон из дому; она смотрела ему вслед, потом прокралась в его комнату и положила на стол свое первое в жизни письмо, написанное ему. Оно написано было карандашом, дрожащим
