была эта мысль для молодого человека, — что никому-то на свете нет до него дела — кроме, правда, вспомнил он, немного поразмыслив, этой бедной миссис Каррикфергус, там, в Риме, 'которая меня действительно любила и одна на свете покупала мои картины'. Итак, он отказал ей все свои рисунки, навел порядок в скромном своем имуществе, убедился, что у него как раз хватает денег для уплаты прачке; и, сложив с себя таким образом земные заботы, мистер Фитч тоже бросился в постель и тут же заснул крепким сном. Брэндон всю ночь слышал его храп и не находил ни капли облегчения в том, что противник принимает все это дело так беспечно.
И вправду, наш бедный художник не таил в своей груди ни чувства какой-либо вины, ни мстительной злобы на Брэндона — теперь, когда те первые муки оскорбленного тщеславия улеглись. Нелепый и смешной, он все же не был малодушен; а после всего, что случилось утром, — раскрытого им предательства и посыпавшихся на него оскорблений, — дуэль, он понимал, неотвратима. У него было смутное понятие, где-то им почерпнутое, что долгом джентльмена является среди прочего подраться раз-другой на дуэли, и он давно искал к тому случая. 'Предположим, я буду убит, — рассуждал он, — какая разница? Каролина все равно меня не любит. Мальчики доктора Уокербарта останутся в эту среду без урока рисования; и больше никто ни словом не помянет бедного Андреа'.
А теперь заглянем на чердак. Каролина, бедненькая, вся была поглощена своим горем и, выплакав его на груди верной Бекки, наконец заснула. Но пробило два пополуночи, и три, и после кончившегося отлива начался прилив; и фонари мерцали тусклей и тусклей; и сторож возгласил шесть часов; и солнце встало и позолотило минареты Маргета; и Бекки поднялась и выскребла крыльцо и кухню, приготовила завтрак жильцам; а в половине девятого громко задубасили в дверь, и два господина — один с красного дерева ларцом под мышкой, спросили мистера Брэндона, и удивленная Бекки проводила их в его апартаменты, и мистер Брэндон заказал Бекки завтрак на троих.
Тот громкий стук разбудил и мистера Фитча, который встал и оделся в лучшую свою одежду, подвил щипцами бороду и вообще во всем своем поведении выказал полное хладнокровие. Пробило девять, он завернулся в плащ и спрятал под плащом ту пару рапир, которые он, как было сказано, имел в своем владении, ни в малой мере не умея ими пользоваться. Однако он слышал в Париже и Риме от своих camarades d'atelier [42], что в дуэли лучшее оружие — рапира; и так он вышел из дому.
Бекки была в коридоре, когда он спускался по лестнице; она вечно скребла там пол.
— Бекки, — сказал Фитч приглушенным голосом, — вот письмо. Если через полчаса я не вернусь, вы его передадите мисс Ганн. И дайте мне честное слово, что она не получит его раньше.
Бекки пообещала. Она подумала, что художник затевает очередное сумасбродство. Он вышел, отвесив ей в дверях торжественный поклон.
Но, пройдя всего лишь несколько шагов, вернулся.
— Бекки, — сказал он, — вы… вы хорошая девушка и всегда были добры ко мне, тут у меня кое-что для вас: мы, может быть… может быть, мы долго не увидимся. — В глазах его были слезы, когда он это говорил, и он ей сунул в руку семь шиллингов и четыре с половиной пенса — все до последнего фартинга, что имел на свете.
— Ну что вы! — сказала Бекки; но ничего не добавила, только положила деньги в карман и снова взялась за работу.
Три джентльмена со второго этажа, болтая, вышли на лестницу.
— Бог ты мой, — куда это вы! — закричала Бекки. — В такую рань! Еще и вода у меня не закипела.
— Мы вернемся к завтраку, милаша, — сказал один, маленький джентльмен на высоких каблуках. — П'ошу вас, не забудьте приготовить содовую. — И он вышел, играя тростью. Следом за ним — его приятель с ларцем под мышкой. Брэндон всех позади.
Он тоже, сделав несколько шагов, воротился.
— Бекки, — сказал он торжественно, — если через полчаса меня не будет, передайте это мисс Ганн.
Бекки встревожилась; и, повертев в руках оба письма, осмотрев каждое с той и с другой стороны и строго поглядев на печати, она по дурости своей решила, что не станет она ждать полчаса, а отнесет их барышне сейчас же. Она поднялась наверх и застала Каролину за шнуровкой корсета.
А следствием такого поведения Бекки было то, что маленькая Каролина, бросила шнуровать свой корсет (преславная была в нем фигурка у девушки; но сейчас речь не об этом), взяла письма, посмотрела сперва на одно — которое сразу же отложила; на другое — которое жадно вскрыла, и, прочтя две-три строки, громко вскрикнула и упала без чувств.
К подворью Райта мчи нас, муза, днесь, спеши поведать, что вершится здесь. Утром, чуть свет, мадемуазель Огюстина заявилась в комнату мисс Рант и с ликованием сообщила этой леди об ожидающем их событии.
— Figurez-vous, mademoiselle, que notre homme va se battre — ах, вот будет drole [43] увидеть его со шпагой в руке!
— Не приставайте вы ко мне, Огюстина, со всякими гнусными дрязгами между слугами; этот противный курьер вечно пьян и заводит ссоры.
— Mon Diou, qu'elle est bete! [44] воскликнула Огюстина, — Но я же вам не о курьере толкую; я о нем, о… l'objet, le peintre dont niadame s'est amourachee, Monsieur [45] Фийш.
— О мистере Фитче! — закричала Рант, вскочив с кровати. — Мистер Фитч дерется на дуэли! Огюстина, живо — мои чулки, капот… Скажи, где, как, когда?
Огюстина рассказала ей наконец, что дуэль состоится сегодня же, в девять утра, за ветряной мельницей и что джентльмен, с которым Фитч дерется, накануне вечером обедал в их отеле в обществе de ce petit milord [46], который будет его секундантом.
С быстротой молнии Райт кинулась в спальню своей покровительницы. Та спала крепким сном; и вообразите сами, каковы были ее чувства, когда она пробудилась и услышала эту страшную весть.
Так безмерна сила любви, что хотя миссис Каррикфергус долгие годы никогда не поднималась с постели раньше полудня; хотя во время ее сумасшедшей погони за художником ей перед отъездом в путь неизменно подавали в постель чашку чая и котлету (равно как и дозу подкрепляющего), — сейчас она мигом вскочила, забыв и сон, и баранью отбивную, и все другое, — и принялась за туалет с такой поспешностью, что сравнение тут возможно разве что с Арлекином, переодевающимся в пантомиме. У нее сделался бы нервный припадок, но только она знала, что на него нет времени; право же, не протекло над ее головой я двадцати минут, как она уже надела свою пелерину и шляпу и со всею челядью да еще прихватив по дороге двух-трех гостиничных лакеев полным ходом устремилась к полю действия. Никогда за двадцать лет до того дня, ни с того дня по нынешний не случалось Марианне Каррикфергус ходить так быстро.
— Вот тебе и раз! — закричал лорд виконт Синкбарз, когда они прибыли на поле боя за мельницей. — Здесь, черт меня подери, только один!
Так оно и было: мистер Фитч в необъятном своем плаще медленно расхаживал взад и вперед по лужайке, отбрасывая длинную тень на залитую солнцем траву. И был мистер Фитч один — о секунданте он просто не подумал. В этом он откровенно сознался, отвешивая вновь прибывшим величественный поклон.
— Но это, господа, несущественно, — сказал он, — и, надеюсь, не помешает нам честно провести поединок. — И, скинув плащ, он извлек две свои рапиры со снятыми уже наконечниками. Он подошел к Брэндону и собрался предложить ему одну из рапир, как это делается на театре. Брэндон растерянно попятился, Синкбарз был явно смущен, Тафтхант в восторге.
— Ну и ну! — сказал он. — Надеюсь, бородач крепко ему всыпет!
— Извините, сэр, — заявил мистер Брэндон, — я, как вызванная сторона, выбираю пистолеты.
Мистер Фитч с полным присутствием духа и не без изящества воткнул рапиры в траву.
— О, уазюмеется, пистолеты, — пропищал милорд; и тут же, отведя в сторону Тафтханта, стал очень весело что-то ему нашептывать; против чего Тафтхант сперва возражал, сказав: 'Нет, черт бы его побрал,
