Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете.
Возможно, мисс Амори была права, — невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты! Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства — легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, — на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим!
— Будь то ревность или нет, — сказал Пен, — а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь — компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, — бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями — непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось — хотя в жизни такого не видишь, — чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми.
— Значит, вы, monsieur le misanthrope [54], не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью — и ваш брак будет компромиссом? — спросила муза с очаровательной гримаской. — Значит, ваша Психея — противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и… нет, не надо… не хочу я этих утешений… и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека.
— Этого я тоже не отрицаю, — сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова 'не надо'. — Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку. Я обманулся, как все… почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после.
— Merci du choix, monsieur [55], - сказала Сильфида и сделала реверанс.
— Полноте, милая Бланш, — сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, — я, по крайней мере, не унижаюсь до лести.
— Даже напротив.
— И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете — вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы… ну, скажем, вполне достаточно хороши собой.
— Мерси, — сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс.
— По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы.
— И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur! [56] Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина.
— А если в дом заберутся разбойники, — неумолимо подхватил Пен, — сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, — моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? — Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. — Ах, Бланш, — продолжал он, помолчав, — не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду. Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю — танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю — да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести — стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда… когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками?
— Mais j'adore les bonbons, moi [57], - сказала Сильфида, жалобно скривив губки.
— Могу накупить их у Фортнума и Мэсона на целую гинею. Будут моей крошке конфетки, будет вкусненькое, — сказал Пен с горькой усмешкой. — Да полно вам, Бланш, милая, ну не плачьте! Ну же, перестаньте, я не могу это видеть. — И он приступил к утешениям, каких требовали обстоятельства и слезы, слезы неподдельной обиды, брызгавшие из глаз рассерженного автора 'Mes larmes'.
Злой и насмешливый тон Пенденниса не на шутку испугал девушку.
— Не нужно… не нужно мне ваших утешений… Со мной никогда так не говорил ни один из моих… моих… никто! — беспомощно всхлипнула она.
— Никто? — вскричал Пен и громко захохотал, а Бланш залилась краской такой яркой и подлинной, какая редко появлялась на ее щеках.
— Ах, Артур, vous etes un homme terrible! [58] Она была растеряна, испугана, подавлена — эта светская кокетка, уже десять лет игравшая в любовь, — но было в таком унижении и что-то приятное.
— Скажите мне, Артур, — заговорила она после новой паузы в этой странной беседе влюбленных, — почему сэр Фрэнсис Клеверинг решил отказаться от своего места в парламенте?
— И почему в мою пользу? — спросил Артур, в свою очередь, краснея.
— Вечно вы меня поддеваете. Если быть членом парламента хорошо, почему сэр Фрэнсис уходит?
— Это мой дядюшка его уговорил. Он убежден, что вас обделили. И, как я понимаю, во время ваших… ваших семейных споров, когда леди Клеверинг гак великодушно заплатила его долги, ему было поставлено условие, что вы… то есть, что я… честное слово, не знаю, почему он уходит из парламента, — закончил Пен с деланным смехом. — Вот видите, Бланш, мы с вами — двое благонравных деток, и этот брак для нас устроили наши мамаши и дядюшки, так что нам остается только слушаться старших.
Воротившись в Лондон, Пен послал Бланш коробку конфет, обернув каждую конфету галантными французскими виршами, а кроме того — несколько собственных стихотворений в равной мере искренних и безыскусственных; и не удивительно, что о своих беседах с мисс Амори, беседах столь тонкого свойства и столь сугубо секретных по своему содержанию, он предпочел не рассказывать Уорингтону.
И если Артур Пенденнис, сын вдовы, подобно многим людям и лучше и хуже его, замыслил отступничество и собрался продать себя… мы знаем, кому, — он хотя бы не притворялся, что верит в новое божество, ради которого отрекся от прежнего. А если бы каждый мужчина и каждая женщина в нашем королевстве, которые продались за деньги или положение в обществе, как то намеревался сделать мистер Пенденнис, купили по экземпляру его жизнеописания, — какие горы книг распродали бы господа Брэдбери и Эванс!
