изменял ей, то горе было Креузе! Вероятно, бедный лорд Кью сыграл некогда в спектакле мадам Д'Иври Ипполита, что само по себе едва ли простительно; когда же он появился в Баден-Бадене женихом одной из прелестнейших девушек в Европе, а его бабушка оскорбила герцогиню, та, как легко понять, обезумела от ярости и готова была мстить клинком и ядом.
Среди приближенных ее светлости был один молодой человек с юга Франции, которого родные прислали в Париж faire son droit [166], и он прошел обычный курс наук и житейских радостей среди юных обитателей Латинского квартала. Когда-то он пылал республиканским огнем и даже доблестно стрелял на баррикадах Сен-Мери. Он сочинял стихи и пользовался некоторой известностью: его книга стихов 'Les Rales d'n Asphyxie' [167] наделала шума в момент появления. Он выпивал с утра огромную порцию абсента, не переставая курил, играл в рулетку, если мог отыскать в кармане хоть несколько монет, пописывал в каком-то журнальчике и был особливо велик в своей ненависти к l'infame Angleterre [168]. Под рукавом у него было вытатуировано: 'Delenda est Carthago' [169]. Эти грозные слова накололи на его мужественной деснице юные модистки Фифина и Кларисса, тоже обитавшие в студенческом квартале. Он так ненавидел британского льва, что, даже стоя перед клеткой в зверинце, грозил кулаком этому хищнику. Он мечтал, чтобы на ранней его могиле написали: 'Здесь покоится враг Альбиона'. Он прекрасно играл в домино и на бильярде, искусно владел оружием, и никто не брал под сомнение его отвагу и свирепость. Мистер Джонс из Англии страшился мосье де Кастийона и избегал его хищных взглядов и мрачных сарказмов. Капитан Шуллер, другой английский адъютант герцогини Д'Иври, бесспорно храбрый воин, не раз стоявший у барьера, обходил его стороной и не мог взять в толк, на что он намекает, черт его подери, когда говорит: 'Со дней Черного принца, мосье, мое семейство враждует с Англией'. Семейство это держало москательную лавку в Бордо, а глава его звался мосье Короб. В годы революции он женился на дворянке, и его сын, очутившись в Париже, сперва величал себя Виктор Короб де Кастийон, затем Виктор К. де Кастийон и, наконец, мосье де Кастийон. Один из приспешников Черного Принца оскорбил даму из рода Кастийонов во времена английского владычества в Гиенне, отчего наш друг и воспылал ненавистью к британскому льву. Он сочинил роман (который позднее переделал в пьесу), где излагалось это ужасное предание и рассказывалось о том, как покарал бритта рыцарь из рода Кастийонов. Ни в одной мелодраме не сыскать более жалкого труса, чем этот подлый британец. Его blanche fille [170], разумеется, умирает от безнадежной любви к победителю-французу, убийце своего отца. Газета, в которой печатался этот опус, скончалась на шестом выпуске, а театр на Бульваре отказался поставить эту драму, так что гнев ее автора на l'infame Albion [171] так и остался неутоленным. Увидев мисс Ньюком, Виктор решил, что девушка очень походит на Агнес де Калверли, blanche мисс, из его романа и драмы, и удостоил ее благосклонным взором. Он даже посвятил ей стихи (ибо мне думается, что 'мисс Бетти' и 'принцесса Кримхильда' из опубликованных им вскоре стихов были не кто иные, как мисс Ньюком и ее соперница, герцогиня). Он был один из счастливцев, с которыми Этель танцевала в описанный вечер. На следующем балу он вновь подошел к ней с напыщенным комплиментом и просьбой не отказать ему еще в одном вальсе и ожидал получить благосклонный ответ, поскольку не сомневался, что его остроумие, умение вести беседу, а также amor qi flambait dans son regard [172] уже возымели свое действие на очаровательную мисс. В его нагрудном кармане, возможно, лежали упомянутые нами стихи, и он надеялся с их помощью завершить свою победу. Слыхали даже, будто он сказал, что ради нее готов заключить перемирие с Альбионом и забыть вековые обиды своей семьи.
Но blanche мисс в тот вечер отказалась вальсировать С ним. Его любезности не имели никакого успеха, и он ретировался вместе со своими комплиментами, непрочитанными стихами и злобой в сердце. Мисс Ньюком протанцевала одну кадриль с лордом Кью и покинула бал к великому огорчению холостяков, лишившихся лучшего украшения своего вечера.
Как бы там ни было, но лорда Кью видели с ней на променаде, и он был особенно внимателен к ней во время ее недолгого присутствия на балу; старая графиня, которая исправно посещала все развлечения и за неделю до смерти присутствовала на двадцати приемах и шести обедах, сочла уместным в тот вечер быть крайне любезной с мадам Д'Иври; она не только не избегала общества герцогини и не позволяла себе грубостей, как прежде, но даже улыбалась и шутила. Леди Кью тоже считала, что Этель помирилась с кузеном. Дочь рассказала ей о давешнем рукопожатии. Прогулка же Этель с Кью и кадриль, которую девушка танцевала только с ним, побудили старуху окончательно решить, что между внуками все улажено.
Итак, желая показать герцогине, что утренний ее заряд пропал даром, леди Кью, едва Фрэнк с кузиной покинули залу, шутливо намекнула ее светлости, что 'молодой наш граф ax petits soins [173] с мисс Этель'. И как, верно, будет рад ее давнишний друг, герцог Д'Иври, узнав, что крестник его взялся за ум. Кью возвращается в имение и намерен заняться делами, подобающими британскому пэру и помещику.
— Мы едем домой, — благодушно заключила графиня, — чтобы заклать жирного тельца, и вы еще увидите, каким степенным джентльменом окажется наш милый повеса.
На это ее светлость ответила, что нарисованная миледи картина весьма назидательна, и она рада слышать, что лорд Кью любит телятину: иные почитают это мясо пресноватым. Подошедший кавалер пригласил ее на вальс; и пока она кружилась в объятиях этого господина, распространяя благоухание при каждом движенье, шурша и шелестя своими розовыми юбками, розовыми перьями, розовыми лентами, графиня Кью сидела и с удовольствием думала, что вонзила-таки стрелу в этот тонкий, иссохший стан, который обвивал рукой граф Понтер, и стало быть, вернула удар, нанесенный ей утром.
Мистер Барнс со своей нареченной тоже приехали, потанцевали и ушли. Вскоре и леди Кью последовала за внуками, а бальное веселье все продолжалось, не взирая на отсутствие этих уважаемых лиц.
Лорд Кью, будучи одним из распорядителей празднества, возвратился в залу, проводив до кареты леди Анну с дочерью, и стал усердно танцевать, выбирая, с присущей ему добротой, тех дам, которыми другие кавалеры пренебрегали по причине их возраста, толщины, безобразия или еще какого-нибудь недостатка. Только мадам Д'Иври он ни разу не пригласил. Он еще мог снизойти до притворства, чтобы скрыть свою боль, но не желал пускаться в лицемерные излияния дружбы, что без зазрения совести делала его старая бабушка.
Среди дам, осчастливленных милордом, была неуемная вальсерка, графиня фон Гюмнельхайм, которая, несмотря на свои годы, размеры и многодетность, не упускала случая насладиться любимым танцем.
— Нет, вы только поглядите, с какою верблюдихой вальсирует милорд, — сказал мосье Виктор мадам Д'Иври, чей гибкий стан он имел честь обнимать в этом танце. — Кто, кроме англичанина, избрал бы себе в партнерши такого дромадера?
— Avant de se marier, — отвечала мадам Д'Иври, — il fat avoer qe my lord se permet d'enormes distractions [174].
— Разве милорд женится?! Когда и на ком?! — вскричал кавалер ее светлости.
— На мисс Ньюком. Разве вы не одобряете его выбора? А мне казалось, что Стенио (ее светлость звала мосье Виктора 'Стенио') весьма благосклонно поглядывал на эту малютку, она красива, даже очень. Но ее ждет общая участь. Ах, юные и невинные (надеюсь, мисс Этель вполне заслуживает этих слов, особенно теперь, когда маленький живописец получил отставку), — так вот, юные и невинные попадаем мы в руки потрепанных жизнью развратников! Нас срывают в монастырских садах, подобно нежным бутонам, и бросают в жизнь, где самая атмосфера отравляет нашу чистую душу, убивает священные ростки наших надежд, нашей любви, нашей веры. Вера! Ее топчет кощунственный мир, n'est-ce pas? [175] Любовь! Безжалостный мир удушает это божественное дитя в его колыбели. Надежда! Она сияла мне в крохотной монастырской келье, резвилась средь цветов, мной лелеемых, щебетала с пташками, дорогими певуньями. Она покинула меня, Стенио, на пороге этого мира. Сникли ее белые крылья и лучезарный лик затуманился! Взамен моей юной любви, что мне досталось? Шестьдесят лет, осадок на дне себялюбивого сердца, эгоизм, греющийся у собственного камелька и мерзнущий в горностаевых мантиях! Вместо душистых цветов моей юности они дали мне вот это, Стенио!.. — И она указала на свои ленты и искусственные розы. — О, я охотно растоптала бы их! — И она выставила вперед
