в которой мы слушаем сопрано и контральто
Любезнейший и гостеприимнейший из полковников, вернувшись восвояси после шестинедельного на редкость приятного пребывания в Париже, и слышать не хотел, чтобы миссис Маккензи и ее дочь покинули его дом; впрочем, его милая гостья и сама не выказала ни малейшего беспокойства или желания съехать. Миссис Маккензи обладала весьма своеобразным чувством юмора. Она старая полковая дама, объясняла она, и знает, что значит стать на хорошую квартиру. Наверно, со времени своего медового месяца, когда капитан возил ее в Харроугет и Челтнем и они останавливались в первоклассных отелях, а ехали всю дорогу в фаэтоне, заложенном парой лошадей, ей никогда еще не жилось так вольготно, как в этом просторном особняке близ Тотенхем-Кортроуд. Рассказ о доме ее матушки в Массельборо, хоть и выдержанный в ироническрм тоне, производил тягостное впечатление.
— Боюсь, Джеймс, — говорила она, — что, если б вы даже и приехали к маменьке, как грозились, вы б долго там не выдержали. Уж больно скучно! В постояльцах у нее сейчас доктор Макблей, и в доме с утра до ночи поют псалмы и читают проповеди. Моя меньшая, Джози, не тяготится тамошними обычаями, и я оставила ее у бабушки, бедную крошку! Нельзя же было всем троим вторгаться к вам в дом, милейший мой Джеймс. А маленькая Рози прямо увядала там. Ей было так полезно, моей малютке, поглядеть свет и узнать своего добренького дядюшку, который теперь, увидев нас, больше нас не боится, не так ли?
А добренький дядюшка вовсе и не боялся маленькой Рози; ее милое личико, застенчивые манеры, голубые глазки и мелодичное пение радовали и умиляли старого холостяка. Да и маменька ее была приятная и обходительная дама. Она вышла за капитана совсем молоденькой — это был брак по любви, против воли родителей, которые предназначали ее в третьи жены дряхлому доктору Макмуллу. Немало горестей выпало ей на долю — безденежье, заключение мужа в долговую тюрьму, его кончина, — и все же она оставалась бодрой и веселой. Ей было всего тридцать три года, а выглядела она на двадцать пять, была живой, проворной, деятельной и общительной и до того миловидной, что прямо непонятно, как это до сих пор не сыскался преемник капитану Маккензи. Джеймс Бинни предостерегал своего друга, полковника, против чар соблазнительной вдовушки и со смехом спрашивал Клайва, по вкусу ли ему будет такая мачеха.
Полковник Ньюком заметно успокоился касательно будущих своих дел. Он очень радовался тому, что его друг Джеймс помирился с родными, и намекнул Клайву, что причиной ссоры было мотовство покойного Маккензи, но что шурин много раз выручал расточительного капитана, а после его смерти не оставлял щедротами вдовую сестру и ее детей.
— Однако, мне думается, мистер Клайв, — сказал оп, — что, поскольку мисс Рози так мила, а в студии у вас ость лишняя комната, вам лучше, пока дамы гостят у нас, пожить у себя на Шарлотт-стрит.
Клайв любил независимость; однако на сей раз наш юноша выказал себя примерным домоседом. Он ежедневно приходил домой к завтраку, частенько обедал и проводил все вечера в лоне семьи. В доме и впрямь стало много веселей от присутствия двух милых женщин. А какое это было прелестное зрелище, когда обе дамы, семеня ножками, весело спускались по лестнице, и мать обвивала своей хорошенькой ручкой прехорошенький стан дочери. Маменька только и говорила, что о своей Рози. Не девочка, а клад — всегда весела, приветлива, всем довольна! Просыпается с улыбкой — глянешь на нее — и сердце радуется! Дядюшка Джеймс бесстрастно замечал, что это, должно быть, — премилая картина.
— Ах перестаньте, миленький дядя Джеймс! — восклицала маменька. — Вы, старые холостяки, — ужасные насмешники!
А дядя Джеймс целовал Рози весьма сердечно и с превеликим удовольствием. Она была, как и подобало, скромной и благовоспитанной девочкой и всячески старалась угодить полковнику Ньюкому. Любо было смотреть, как бежит она через комнату, чтобы подать ему чашку кофе, или своими пухленькими беленькими пальчиками чистит ему после обеда грецкие орехи.
Миссис Кин, экономка, разумеется, терпеть не могла миссис Маккензи и относилась к ней с неизменной враждебностью, как та ни старалась задобрить и расположить к себе домоправительницу обоих джентльменов. Она хвалила ее обеды, восторгалась ее пудингом и даже просила миссис Кин допустить ее на кухню, когда та будет его готовить, и еще непременно дать ей рецепт, чтобы она могла испечь точно такой же, уехав отсюда. Но миссис Кин про себя полагала, что миссис Маккензи вовсе и не думает уезжать. И к тому же 'настоящие леди, как она понимает, никогда не ходят на кухню'. Служанки божились, что слышали, как мисс Рози плакала у себя в спальне, а мать кричала на нее, хоть на людях и прикидывается такой умильной. 'Иначе как бы они стул поломали и кувшин расколотили, когда б у них там, в спальне, не было скандала?'
Миссис Маккензи прелестно, на старинный манер играла всякие танцы, рили, ирландские и шотландские мелодии; последние переполняли радостью сердце Джеймса Бинни. Понятно, что любящая матушка хотела, чтобы ее дитятко, пока живет в Лондоне, немного усовершенствовалось в игре на фортепьяно. Рози с утра до ночи бренчала на фортепьяно, перенесенном с этой целью наверх, а наш полковник, всегда старавшийся кому-нибудь незаметно сделать добро, вспомнил про маленькую мисс Канн, квартирантку Ридли, и посоветовал ее в учительницы.
— Кого вы порекомендуете, милый полковник, того мы, разумеется, и возьмем, — сказала миссис Маккензи; она, очевидно, хотела нанять мосье Попурри или синьора Адажио и потому глядела мрачнее тучи. И маленькая старушка пришла к своей ученице.
Поначалу миссис Маккензи встретила ее весьма сурово и заносчиво, но, услышав ее игру, успокоилась и даже восхитилась. Ведь мосье Попурри брал гинею за неполный час, а мисс Канн с благодарностью принимала пять шиллингов за полтора, и разница, набегавшая за двадцать уроков, оплачиваемых милым дядей Джеймсом, шла в карман миссис Маккензи, чтобы со временем появиться на ее соблазнительных плечиках и головке — то в виде прелестного шелкового платья, то ослепительной парижской шляпки, в которых, по словам капитана Гоби, ей нельзя было, право же, дать и двадцати.
По дороге домой гувернантка частенько заглядывала в мастерскую Клайва на Шарлотт-стрит, где, каждый за своим мольбертом, трудились ее мальчики, как она называла Джей Джея и Клайва. Все, что рассказывала мисс Канн про вдову и ее дочь, Клайв со смехом пересказывал нам, подтрунивавшим над ним по поводу той и другой. Оказалось, что миссис Маккензи не такой уж сахар. Когда Рози ошибалась в игре, мать налетала на нее с громкой бранью, а порой и поколачивала бедняжку по спине. Она заставляла Рози носить тесную обувь и с силой втискивала ее ногу в туфлю, если та была ей мала. И хоть я краснею за нескромность мисс Канн, но, ей-богу, она рассказывала Джей Джею, будто мать велит девочке так туго затягиваться, что бедняжка еле дышит. Рози не сопротивлялась — она всегда уступала; и, когда стихала брань и высыхали слезы, она спускалась вниз, сияя предназначенной для наших джентльменов улыбкой — такой очаровательной, счастливой и бесхитростной, — и рука маменьки обвивала ее талию.
Кроме шотландских песен, певшихся без аккомпанемента, она еще премило исполняла разные баллады, подыгрывая себе на фортепьяно, а маменька ее при этом непременно плакала.
— До слез она меня трогает своим пением, мистер Ньюком, — говорила мать. — Дитя еще не ведало печали! Дай-то бог, дай-то бог, чтобы она была счастлива!.. Но что будет со мной, когда я лишусь ее?!
— Лишившись Рози, вы займетесь Джози, моя дорогая, — говорит с дивана зубоскал Бинни, который, видимо, разгадал вдовушкин маневр.
Вдова смеется искренним смехом. Прикрыв рот платочком, она глядит на брата своими лукавыми глазками.
— Ах, мой дорогой Джеймс, вы не представляете себе материнских чувств, — заявляет она.
— Почему же, отчасти представляю, — отвечает Джеймс. — Спой-ка ту милую французскую песенку, Рози.
А как трогательно миссис Маккензи заботилась о Клайве. Когда в дом приходили его друзья, она отводила их в сторонку и нахваливала им Клайва. Ну, а полковника она просто боготворила. В жизни не встречала она такого человека и не видела подобных манер. У епископа Тобагского обхождение было уж на что приятное и руки, право же, такие красивые и мягкие, а все не лучше, чем у полковника Ньюкома.
— Поглядите, какая у него нога! Ему были бы впору мои туфли! — И она выставляла свою хорошенькую ножку и мгновенно прятала ее с кокетливым взглядом, долженствовавшим означать смущение. — Когда мы стояли на острове Ковентри, сэр Перегрин Дэнди, сменивший бедного сэра Родона Кроули, — на прошлой неделе я читала в газете, что его милого мальчика произвели в подполковники гвардии, — так вот сэр Перегрин, который был одним из ближайших друзей принца Уэльского, всегда
