славился своими изысканными манерами и осанкой. Очень благородный и величественный был господин, но с полковником, по-моему, ему не сравниться. Конечно же, нет! Не правда ли, мистер Ханимен? Какую восхитительную проповедь вы прочли нам в прошлое воскресенье! Могу поручиться, что уж две-то пары глаз в церкви не остались сухими. Плакали другие или нет, я не видела, потому что сама рыдала. Ах, если б у нас в Массельборо был такой проповедник! Правда, сама я выросла в пресвитерианской вере, но, много странствуя по свету с моим дражайшим супругом, я полюбила его религию. Дома мы, конечно, слушаем проповеди доктора Макблея, только он такой нудный! По четыре часа кряду витийствует каждое воскресенье — утром и в обед. Бедняжка Рози, так та прямо умирала. Узнали вы ее голосок у себя в церкви? Милая детка без ума от церковного пения. Ведь ты без ума от него, не так ли Рози?
Если Рози и была без ума от церковного пения, то Ханимен был без ума от певицы и ее маменьки. Откинув со лба свои светлые волосы, он садится к фортепьяно и, аккомпанируя себе, тихонько напевает мелодию одного из гимнов, закатывая глаза, с таким видом, будто вот-вот взлетит с вращающегося табурета и вознесется под потолок.
— Воистину ангельское пение! — восклицает вдова. — Право, в нем так и чудится запах ладана и гром органа в монреальском соборе. Рози, та не помнит Монреаля. Она была совсем-совсем крошка. Она родилась, когда мы плыли туда, и ее крестили на пароходе. Помните, Гоби?
— Я еще клялся, черт возьми, что сам буду учить ее катехизису, да только не вышло, черт возьми! — отвечает капитан Гоби. — Мы три года стояли между Монреалем и Квебеком с сотым и сто двадцатым шотландским полком, а часть времени еще и с тридцать третьим гвардейским драгунским, им еще командовал Фипли. Да, веселое было времечко! Не то что в Вест-Индии, там у вас черт-те что делается с печенью от всяких маринадов и питья ихнего. Чертовски невоздержанный был малый этот Маккензи, — шепчет капитан своему соседу (им случайно оказался автор этих строк), — а миссис Мак — прехорошенькая была женщина, редко такую встретишь! — И капитан Гоби весьма хитро подмигивает своему собеседнику. — Мы с вами, полковник, стояли в разных концах Индии.
Так, в приятных беседах, пении и музицированье, проходит вечер.
— С тех пор как жилище сие украсили своим присутствием миссис Маккензи с дщерью, — говорит Ханимен, всегда галантный в обхождении и цветистый в речах, — здесь словно бы воссияла весна. Гостеприимство этого дома обрело новую прелесть, а всегда приятные маленькие сборища стали вдвое милей. Но зачем приехали к нам эти дамы, если должны опять нас покинуть?! Чем утешится мистер Бинни (я молчу о всех прочих), когда они оставят его в одиночестве?
— Но мы и не думаем оставлять в одиночестве дорогого братца! — восклицает миссис Маккензи с искренним смехом. — Лондон нравится нам куда больше Массельборо.
— О, куда больше! — подтверждает Рози, вся зардевшись.
— И мы пробудем здесь до тех пор, пока братец нас не выгонит, — говорит вдова.
— А дядюшка такой миленький, такой добренький!.. — подхватывает Рози. — Неужто он отошлет нас с маменькой домой?
— Только изверг мог бы так поступить! — восклицает Ханимен, с восторгом взирая на их хорошенькие личики.
Они всем нравились. Бинни весьма добродушно принимал их ласки; полковник вообще преклонялся перед женщинами, а Клайв смеялся, шутил и попеременно вальсировал то с Рози, то с ее маменькой — последняя танцевала лучше дочери. Доверчивая вдовушка — святая невинность! — частенько оставляла дочку в мастерской, сама же отправлялась по магазинам; но там еще находился маленький Джей Джей, писавший свою вторую картину, и он был, пожалуй, единственным из друзей Клайва, кого недолюбливала наша вдовица. Она называла этого маленького тихого живописца дерзким втирушей и несносной пигалицей.
Словом, миссис Маккензи, что называется, охотилась за Клайвом, к тому же столь откровенно, что ни один из нас не мог этого не заметить, и сам Клайв не меньше нашего смеялся ее нехитрым уловкам. Она была превеселая дама. Мы дали в честь нее и ее пригожей дочки завтрак в Лемб-Корте, в Темпле, на квартире Сибрайта — закуску принесли из кофейни Дика, мороженое и десерт от Партингтона на Стрэнде. По окончании трапезы мисс Рози, наш сосед мистер Сибрайт и преподобный Чарльз Ханимен премило исполнили несколько вокальных номеров. Во дворе даже собралась толпа слушателей — привратники, служанки, мальчишки, а мистер Пэйли пришел в ярость от нашего шума, — словом, пирушка и впрямь удалась на славу. Нам всем нравилась вдовушка, даже если она и вознамерилась поймать Клайва в свои шелковые сети — ну и что? Нам всем нравилась хорошенькая Рози, такая свеженькая и застенчивая. Даже старые, мрачнолицые судейские крючки щурили от удовольствия свои почтенные очи, когда по воскресеньям взирали в церкви Темпла на двух удивительно миловидных женщин, таких элегантных, нарядных и модных. Посещайте церковь в Темпле, сударыни! Вы встретите там такое множество молодых людей и удостоитесь такого почтительного внимания, какого не сыщете нигде, разве что в Оксфорде или Кембридже. Посещайте церковь в Темпле, — конечно, не ради того восхищения, которое вы неизбежно там вызовете, нисколько о том не стараясь, но ради отличных тамошних проповедей, прекрасного, стройного пения и самой церкви — любопытнейшего памятника тринадцатого века, где спят в своих гробницах милые нашему сердцу темплиеры!
Миссис Маккензи могла быть серьезной или веселой, в зависимости от обстоятельств, и ни одна женщина не умела держаться более респектабельно, когда на Фицрой-сквер случалось заглянуть кому- нибудь из шотландских друзей с письмом от миленькой Джози или ее бабушки. А мисс Канн посмеивалась и, многозначительно подмигивая, говорила:
— Нет, не видать вам больше своей спальни, мистер Клайв. Вот подождите, скоро еще приедет мисс Джози, а то и старушка Винни, да нет, — они ведь не в ладах с дочерью. Да, вдовушка забрала-таки в руки дядюшку Джеймса и, по-моему, не прочь еще кое-кого прибрать к рукам. Вы кем предпочитаете обзавестись, мистер Клайв, женой или мачехой?
Пыталась, нет ли наша прекрасная дама завлечь в свои сети полковника Ньюкома, о том мы не располагаем достоверными сведениями. Но думается, он хранил в сердце другой образ, и ухищрения этой Цирцеи имели не больше успеха, нежели чары двух десятков других колдовавших над ним волшебниц. Если она и делала такие попытки, то тщетно. Она была женщина весьма проницательная, и когда в том оказывалась нужда, умела быть вполне откровенной.
— Я не сомневаюсь, — говорила она мне, — что у полковника Ньюкома было когда-то большое увлечение, и сердце его занято. Женщина, которую он любил, должна была быть очень счастливой, только, по-моему, она не ценила своего счастья, а может, ей не пришлось им насладиться, — словом, что-то там было. У иных людей на лицах написано, что они пережили трагедию. Помню, стояли мы на острове Ковентри, так был там один капеллан, мистер Белл его звали, добрейшей души человек; была у него жена- красавица, да только рано умерла. Я как увидела его, сказала себе: 'У этого человека наверняка было в жизни большое горе. Ручаюсь, что он оставил в Англии свое сердце'. Вы, писатели, мистер Пенденнис, сами хорошо знаете, что настоящая история жизни зачастую только начинается после окончания вашей книги. Мой третий том кончился, когда мне было шестнадцать лет и я вышла замуж за своего бедного муженька. — Вы ведь не думаете, что тут пришел конец нашим злоключениям и для нас наступило безоблачное счастье? А теперь я живу для моих милых крошек. Лишь бы получше пристроить их в жизни, больше мне ничего не нужно. Братец Джеймс так великодушен к нам. Я ведь ему только сводная сестра, я была грудным младенцем, когда он уехал из дому. У них были нелады с капитаном Маккензи — мой бедный муженек отличался легкомыслием и упрямством и, признаться, не был прав в этой ссоре. Брат не мог ужиться с бедной нашей матушкой: уж очень они разные люди. Я давно мечтала, сознаюсь вам, приехать и взять на себя заботы о его доме. У него собираются люди талантливые, вроде мистера Уорингтона, и — не буду называть имен и говорить комплименты такому знатоку человеческой природы, как автор 'Уолтера Лорэна', — словом, дом этот в сто крат приятней массельборосского и для меня и для милочки Рози, которая томилась и чахла среди домочадцев моей бедной матушки. Только в комнате своей маменьки она немного отходила душой, милая крошка! Ведь она — сама нежность. Этого, может, и не видно, но девочка удивительно умеет ценить ум и всякого рода дарования и таланты. Она прячет свои чувства от всех, кроме своей любящей старенькой маменьки. Давеча вхожу в нашу комнату и вижу — она плачет. Мне невыносима самая мысль, что ее что-то мучает, и я не в силах видеть, когда ее глазки краснеют от слез. Я целую ее и спрашиваю, не захворала ли она, — она ведь такой нежный цветок, мистер Пенденнис! Бог знает, чего мне
