— Сейчас я вас освобожу, — сказал Бен и потерял сознание окончательно и бесповоротно.
Он очнулся от заунывного пения, которое живо напомнило ему причитания гоголевского дьякона, обнаружил себя в церкви и расстроился, поняв что, по-прежнему пребывает в беспамятстве. Предположение перевел в разряд утверждения находившийся рядом плотник Жора.
— Чем это меня и главное кто? — поинтересовался Бен.
— Ты совсем забыл про старуху Кривоногову. Вот она и подкралась со спины.
— Она жива? Действительно, совсем забыл, — грустно сказал Бен. — Меня убьют?
— Не обязательно. Веру ведь они не убили.
— Спасибо, успокоил. Единственное, можно надеяться, что эти идиоты долго не протянут и сдохнут от старости.
— Я бы на это не очень рассчитывал. Если они сдохнут от старости, то ты умрешь от голода. Дом этот на фиг никому не нужен, искать тебя там никто не будет.
Бен вздохнул и сказал:
— Хорошо дьяк поет. Экие трели выводит.
— Вообще-то он не поет, а молится. К тому же плохо. Слишком сладко. У нас было не так.
— Что же мне делать? Мне нельзя просто так погибать. Мне надо обязательно вернуться. Где же справедливость, о которой ты так долго говорил? Не так они молились! А что- нибудь вы делали так? Что ты сделал, чтобы этого не допустить?
Он бы еще долго орал на безответный призрак, если бы не пришел в себя.
— Лучше бы я умер! — закричал он в запале.
Он был голый, на шее блестел металлический ошейник, прикованный к крюку, вбитому в землю. Он кинулся его вытаскивать, кряхтел, пыхтел, уже зная, что это бесполезно. Крюк был забит намертво, и не для того его забивали, чтобы вот так легко можно было вытащить. В темноте раздалось хихиканье сумасшедшей старухи.
— Ты пробовала отсюда сбежать? — спросил Бен, не особенно надеясь на ответ.
Но ответ последовал. Голос звучал гундосо, старушка не проговаривала слова, оно и понятно, с кем ей разговаривать.
— Пробовала, как же не пробовать, — прошамкала Вера. — Первые пять лет.
— Петька говорил, что ты в психолечебнице лечилась?
— Там недолго. Меназином искололи всю. Ничего не помню, как туда попала. Потом пришел Петька, сказался родственником, бумаги поддельные привез и забрал меня. С тех пор тут и сижу.
— Столько лет! — ужаснулся Бен.
— Сейчас ничего, старая и хворая Петьке не нужна. А по первости в день по одиннадцать разов спускался, естествовал как хотел, издевался, заставлял фекалии есть. Ничем окромя не кормил. Я 8 разов родила. Как рожала, Петька забирал ребеночка и уходил. Больше я его не видела. А сейчас что, он меня и не мучает совсем. Придет, посмеется и уйдет.
— Видел, как он смеется, — пробормотал Бен. — Как его земля носит? А мать что же?
— А что она? Мать же. Заодно они. Она по первости тоже часто спускалась. Посидит-посмотрит, как ее дитенок развлекается, потом своим железным посохом отходит меня по бокам.
Ругается, что я ее сына мучаю. Говорила, что жениться он из-за меня не может.
Называла меня собакой, лаять заставляла.
— Господи, что за семейка уродов, — потер Бен пылающее лицо.
Теперь он знал, чем огрела его старуха — посохом своим, по словам Веры, железным.
— Зачем они сейчас тебя держат? Отпустили бы, сняли грех с души.
— Они без меня не могут. Я же как член семьи. Они привыкли ко мне. Да и куда я пойду? Я, выпрямившись, никогда не стояла. Ноги мои никогда не ходили по земле, а глаза давно ослепли, света не видючи. Собака я, правильно они говорят, куды ж я денусь.
— Вера, не говори так! Не поддавайся! — оборвал старуху Бен, а сам подумал, легко советы давать, а ты просиди вот так, годами под землей.
Впрочем, шанс познать ее состояние у него имелся неплохой. Сколько еще протянет Кривоногов- год, пять лет, пока не сдохнет по пьянке. Но это так же означает и их с Верой верную смерть. Правильно плотник призрачный говорил.
Загрохотал люк, вниз воткнулся столб света, показавшийся ослепительным, это оказалось совсем не так далеко, как ему показалось вначале, а ведь он решил, что полз метров тридцать. Вниз головой просунулся Петька, крикнул по-хозяйски:
— Пить хотите, собаки?
— Нет, нет, не хотим! — поторопился отказаться Бен.
— Ишь, ты, собаки человечьим голосом заговорили? — притворно удивился Петька. — Но я подожду, пока захотите. Умолять еще будете, чтобы я вас окропил, а ты чертов сын, который нос мне сломал, еще умолять будешь, на колени передо мной станешь, но не для того, чтобы молиться, а чтобы кое-что у меня взять.
Бен, не стесняясь старухи, послал его.
— Ничего, я подожду, — терпеливо пообещал Кривоногов.
Люк загрохотал, возвращаясь на место. Опять все погрузилось во тьму. Через сколько нелюдь вернется? Через час? Сутки? У твари времени хоть отбавляй. Пойдет сейчас на улицу, попьет портвейна, бабам на ноги будет смотреть, на лавке посиживая. Его опасения подкрепила Вера.
— Он правду говорит. Я сначала тоже недотрогу из себя корчила. Он пять дней не приходил. Я почти умерла, когда он пришел. В руке у него был кусок хлеба. А воду он мне за годы так ни разу и не принес.
Еще немного, и я сойду с ума, подумал Бен. Он не стал спрашивать, за что ему это.
Он знал за что.
— Вера, тут нет ничего острого? — спросил он.
— Когда я еще молодая была, красивая, Петька мне гребешок подарил. Он любит меня.
Они в темноте нашарили руки друг друга, и Бен нечаянно коснулся старухи. Теперь он знал, как выглядит смерть на ощупь. Кожа, никогда не видевшая солнца была рыхлой и сухой, словно толстая изъеденная молью портьера. И холодной она была как у лягушки.
Гребешок оказался совсем небольшим, едва торчал из кулака. Бен нашарил крюк и стал его окапывать. Поначалу земля подавалась легко: была сырая и прелая, Бен старался не представлять воочию, почему это так. Короткая цепь не позволял старушке выбираться из ямы для естественных нужд. С запахом Бен давно свыкся, как будто месяц тут просидел. Грунт пропитался в глубину почти на полметра, дальше грунт стал тверже и наращивал твердость. Можно было бы сказать на глазах, если бы хоть что-нибудь было видно. Бен какое-то время ковырялся на одном месте.
Скреб гребешком и вдоль и поперек. Все безрезультатно. От отчаяния он надавил сильнее, и гребешок лопнул у него в руках. Бен ощупал внизу и понял, что земли там нет. Это был камень, и крюк был вбит в него по самое не могу.
— Гребешок сломал, мой единственный подарок, — старушка залилась горючими слезами.
35
Бен задремал и проснулся от яркого света. Он видел продолжение дурного сна: на краю ямы застыло нечто бесформенное. Это была старуха Кривоногова в телогрейке и шали. Она водила крючковатым носом из стороны в сторону, явно наслаждаясь доносящимся снизу амбре, и свет керосиновой лампы недобро отражался в ее глазах.
— Пригрелись голубки, — прокряхтела старуха. — Вам хорошо. Все то у вас есть.
Голова не болит, а я почитай тридцать годков на таблетках, — она пихнула палкой Веру в бок. — Ты слушаешь меня?
Та закивала головой быстро-быстро. Похоже, старуху она боялась больше сына.
— Как я велела себя называть? — вскричала старуха в негодовании.
— Я слушаю, Елизавета Засипаторовна, — прошамкала пленница. — Крепкого вам здоровьица.
— Я не велела тебе разговаривать, негодница! — закричала старуха.
Она наработанными с годами движениями пиханулась еще пару раз железной палкой.
Вера молча переваливалась, словно была неодушевленным предметов и не чувствовала боли, но это было не так. Она сцепила губы и со страхом смотрела на Кривоногову как на бога, который принесет еще более сильные мучения, если она вздумает застонать.
— Прекратите издеваться! — не выдержал Бен, дернулся на цепи и только сейчас понял, насколько она коротка, не позволяла даже высунуться из ямы.
— А это что за мешок с дерьмом заговорил? — притворно удивилась Кривоногова. — Разговоры разговаривать? Вот я тебе отучу.
Она сунула пару раз, и как Бен не отмахивался, оба раза достигли цели, отозвавшись острой болью в ребрах. Даже когда мучительница убрала палку, создалось полное ощущение, что она осталась между ребер, мешая дышать.
Вера тихо коснулась его руки и прошептала:
— Не надо, будет еще больнее.
Кривоногова услышала:
— Что ты там бормочешь, мерзавка?
Она замахнулась до самого потолка, грозя обрушить железную палку на бедную женщину. В глазах Веры вспыхнул ужас, она обречено опустила руки, и в этот момент палка пошла вниз. В последний момент она угодила в раскрытую ладонь Бена.
Сжав ладонь, он удерживал орудие. Некоторое время они со старухой боролись. «Больная» старуха оказалась сильнее взрослого мужчины и выдернула палку, едва не переломав ему пальцы. Он успокаивал совесть тем, что неправильно взялся. Все это отмазки, как сказала бы Полина.
Кривоногова по инерции опрокинулась на объемистый зад и запричитала:
— Угробил, мерзавец. Напрасно мы тебя пожалели, надо было сразу придушить.
И она стала звать:
— Петя! Сынок, они угробили твою мамулю!
Сынок не спешил, крикнул издалека и сверху, оттуда, где был свет и чистый воздух, от которого не слезились глаза:
— Мама, вылазьте оттуда, мне некогда.
