маленький, двое повыше.
Подписи на картине не было. Кэшин повернул холст и в левом нижнем углу заметил наклейку. На ней красными чернилами было написано:
Лагерь «Товарищей», — сказал Кэшин. — В устье ручья.
Повисла долгая тишина. Сесиль Аддисон в упор смотрела на него, стоя у камина. Кэшин никогда не знал точно, как долго он может выдерживать этот взгляд, — иногда казалось, что она его не видит.
— Похоже, именно вас и нужно спрашивать, — продолжил он.
Голова Сесиль склонилась набок, веки закрылись. Вид у нее был такой, точно ей делают массаж ног.
— Можно поинтересоваться, зачем это тебе?
— По делу Чарльза Бургойна.
— А я думала, оно уже закрыто.
— Нет.
Она в последний раз затянулась и подняла бровь.
— Что же тебе рассказать, дорогой?
— Что это был за лагерь?
— Для мальчиков. Сироты, приемные дети, из детских домов… «Товарищи» организовывали для них каникулы, развлекали как могли. Из Кромарти многие помогали, и мой Гарри тоже. Хорошее было дело.
— А потом все сгорело…
— В восемьдесят третьем году. Такая трагедия… Но вообще-то все кончилось более-менее благополучно. Там оказалось только трое мальчишек и дежурный. Так он их и не сумел спасти. Следствие доказало: задохнулись в дыму.
— А где были другие дети?
— Поехали на какое-то культурное мероприятие. — Она вытянула руку, швырнула окурок в вазу на камине. — Их в Кромарти частенько возили. Песни, пляски, всякое такое… Тогда ведь это еще любили. Люди по домам не сидели, не пялились в телевизор на это американское дерьмо.
— Почему загорелось?
— Кажется, с бойлером в спальном корпусе, в двухэтажном, что-то случилось. Корпус деревянный был, а мальчишки спали наверху.
Кэшин вспомнил закопченный кирпичный фундамент, черные от дыма балки пола. Он стоял как раз там, где погибли мальчишки.
— А Бургойн имел какое-то отношение к лагерю, кроме того, что земля была его?
Сесиль сильно нахмурилась, вспоминая:
— Ну, не знаю… Интересовался, как там дела, конечно. Сначала отец, потом он. Многие интересовались. Тогда в Кромарти вообще не было равнодушных. Люди просто так этим занимались, не для того, чтобы в газеты попасть или на телевидение. Добродетель сама по себе награда. Знаешь такое выражение, а, детектив?
— Моя награда — премия за раскрываемость, миссис Аддисон.
Она прищурилась и посмотрела на него:
— Вот ты на голову выше прочих, которые просто не могли найти другую работу, так?
— Итак, на этом история лагеря закончилась? — спросил Кэшин.
— Все тогда закончилось — и лагерь, и сами «Товарищи». Об этом писали во всех газетах. Они как-то быстро тогда свернулись. И лагерь этот был последним. Это Чарльз давал работу менеджеру, Перси Крейку. Такой сухарь был этот Перси Крейк!
В полуоткрытую дверь постучали.
— Да! — крикнула Сесиль.
Это была миссис Маккендрик.
— Придется перенести встречу минут на двадцать, миссис Аддисон, — доложила она. — Они позвонили — с машиной что-то случилось.
— Спасибо, дорогая.
Миссис Маккендрик повернулась, как юная балерина, и потянулась закрыть за собой дверь. Намек был вполне ясен.
— Она ведь любила Джока Камерона, — сказала Сесиль. — Все эти годы любила. Грустная история… А он даже не замечал. Я все думала: может, у него шрапнель застряла в такелаже?
— Мне сказали, в штаб-квартире «Товарищей» в Мельбурне нет никаких бумаг по Порт-Монро.
Фин сообщил это, когда Кэшин уже ехал из «Высот».
— По всем другим лагерям записи есть, — сказал Кэшин. — Может, они хранятся в другом месте?
— Понятия не имею. А почему, собственно, они должны быть в другом месте?
Из вазы на каминной полке поднимался дымок, как из курильницы. Кэшин встал, поднес ее к окну, вынул вставку и вытряхнул пепел на морской ветер.
— Спасибо, Джо.
— Ну, я пошел. Спасибо, что уделили мне время, миссис Аддисон.
— Что ты! Мне было очень приятно.
На улице похолодало, так что праздно гуляющих не было видно. Кэшину захотелось пройтись, и он пошел по улице, мимо пустых магазинов одежды, приемной арома-терапевта, фотографий домов, выставленных в витрине агентства недвижимости. Он перешел Крозье-стрит, миновал паб, увидел, как три посетителя смотрят по телевизору собачьи бега, рядом старик закашлялся так, что казалось, умрет прямо на месте. За пабом начинался ряд домов; их сдавали на лето, а сейчас они стояли пустые, с опущенными шторами.
Кэшин шел и слышал, как пение в церкви становится все громче. Он не спеша повернул за угол и услышал последние, неторопливые слова гимна:
Наступила тишина, потом в холодном воздухе повисло нестройное «Аминь», как будто зацепилось за ветви сосен.
И тут Кэшина пронзила острая боль утраты и неотвратимости смерти; он развернулся и зашагал обратно, навстречу ветру.
Он шел по веревочному мосту, дул бешеный ветер, а далеко внизу ревела вода. Мост шатался, скрипел, стонал, некоторых дощечек не хватало. Он глянул вниз и понял, что это «Чайник», в котором как раз поднимается огромная волна, а он не успевает удержаться на ногах, пытается ухватиться за веревки, срывается и летит прямо вниз, в пучину.
Мокрый от пота Кэшин быстро проснулся, сердце колотилось, как у наркомана, но мало-помалу стало легче. Он понял, что это был за звук: из-за сильного ветра телевизионная антенна снова отвязалась и терлась об обшивку. Вот поэтому и приснился «Чайник». Странная штука сны…
Он посмотрел на часы: без пятнадцати семь утра. Проспал семь часов без перерыва, — он уже и забыл, когда такое случалось в последний раз. Боль чувствовалась, но несильная, так что он встал с хорошим настроением, впустил собак, покормил их, выпил соку, постоял под душем.
День был хмурый и безветренный. Собаки побегали, поискали Ребба, вернулись, и он отправился своим привычным маршрутом, вверх по холму. Деревья совсем облетели, слои сотен поколений сырых листьев скрывали их корни. Кэшин спустился по склону, миновал широкую поляну, где сегодня не оказалось ни единого зайца. Переступая с камня на камень, пересек все еще бурный ручей. Не заметив нигде собак, он
