глаза!..» Больше всего она боялась, что он увидит. И ей зажали рот, а он закрыл глаза, и фалангисты, которые его держали, били его по голове рукоятками пистолетов, чтобы он их открыл…
Ночью она себе перерезала вену. В подвале, куда ее бросили. Отогнула край железного обруча от валявшейся там винной бочки. Он узнал об этом значительно позже. Сколько же она должна была пилить себе вену этим тупым краем обруча?..
«И вы хотите, чтобы все это — не в счет? — спрашивал он уже не сына, а всех, кто думал, как его сын. — Чтобы все прошло и забыто? Не получится. Мы ничего не забыли. И вы не смейте забывать».
Степан Кириллович тяжело перевернулся на другой, на правый бок, лицом к стене.
«А если я в чем-то виноват, если когда-нибудь руководствовался не интересами дела, не интересами государства, а чувством мести к тем, кто загонял мне под ногти иголки, то пусть обо мне судят не Семены, воображающие, как писал какой-то поэт, что гвоздь у них в ботинке важнее, чем судьбы истории, или что-то в этом роде… Пусть обо мне судят люди, которые тоже имеют право сказать: «Я тогда улыбался…»
Отцы и дети. Новое поколение. Но будет ли оно лучше нас, это новое поколение?..
Семен уехал в этот же день. Он не успел даже полюбоваться своей внучкой и понянчить ее, пошутить с невесткой, подарить ей любовно выбранные часики-браслетку. А на следующий день накричал и посадил под арест Шарипова — лучшего своего ученика, в которого верил, которому — знал — предстоит большая судьба в деле безопасности государства.
«Не хотел бы я только, чтобы он женился на этой Ольге Ноздриной, — думал Степан Кириллович. — Лучше всего, если бы эта Ольга вернулась к лейтенанту Аксенову. Тот для нее самый подходящий парень. Плакса, неудачник. Таких женщины особенно любят. А Шарипову нужна бы другая. Просто тихая, не очень красивая и очень добрая женщина. Как моя Люба. Но разве это объяснишь?.. Разве скажешь?..»
Кибернетика. Машины составляют и расшифровывают шифры, но донесение, которое расшифровывают машины, пишут люди. Все дело в том, какими будут эти люди. Такими, как он, или такими, как его сын Семен. В этом все дело.
Он поднялся с дивана и подошел к столу, на котором у него всегда лежали папиросы для гостей. Он закурил, глубоко и жадно затягиваясь. Он не курил более двадцати лет. У него закружилась голова.
Глава двадцать восьмая,
из которой читатель узнает, сколько листов было в деле старшего сержанта Кинько
Лишь отнесясь к человеку Павлу, как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку.
Шарипов читал протокол дознания, написанный четким и крупным почерком лейтенанта Аксенова. На каждом листе внизу стояла подпись «Г. Кинько». Но от листа к листу она менялась. Она становилась все неуверенней и неразборчивей.
«Этот старший сержант Кинько попросту глуп, — думал Шарипов. — И конечно, дураки чаще всего оказываются пособниками врага. Но так вести допрос, как вел его Аксенов, — недопустимо. Все подводится к тому, что Кинько этот виноват в разглашении военной тайны. Хотя фактически, при его ограниченности, он удивительным образом сумел не сказать ничего лишнего. Какое счастье для него все-таки, что он не пьет. Иначе бы он так легко не отделался…
Но откуда у Аксенова, такого нерешительного, слабохарактерного и, как мне казалось, доброго человека, появилась эта собачья злость, это желание кусать, вцепиться зубами, во что бы то ни стало доказать виновность, я уверен, совершенно безвинного человека?.. Мне бы и в голову не пришло, что вокруг этого в общем простого дела можно такое наворотить… Очевидно, когда слабость притворяется силой, она всегда становится силой и злой и опасной. И это плохо. Это очень плохо для человека, работающего в нашем деле.
Такой при удачном стечении обстоятельств может дослужиться до больших чинов. Несколько таких дел могут создать славу хорошего следователя. А там, глядишь, и начнет подтасовывать факты. И так ловко научится это делать, что и не придерешься. И уже никто и не догадается, что он слаб и безволен. Все будут считать его силой… Черт, а ведь это в самом деле плохо. Что это — Аксенов. Что я… не могу. Что не так поймут. Что будь это не Аксенов, а кто-нибудь другой — уж я бы постарался, чтоб следователь с такими задатками перешел на профсоюзную работу… По распространению театральных билетов на предприятиях. Или социальному страхованию… Но все равно нужно в этом разобраться. Нужно разобраться, откуда у Аксенова эти черты и почему я их прежде не замечал. А тогда уже решать…
А с Кинько — что ж, с Кинько и так все ясно. Хорошо бы только разобраться с моей ролью в этой пьесе».
Этот парень чем-то напоминал Шарипову персонаж из комедии Островского. В последнее время Шарипов пристрастился к чтению пьес. Они привлекали его остротой и вместе с тем правдоподобием действия, естественностью столкновений характеров и взглядов и казались искусством, наиболее полно и реально отражающим жизнь. Так вот Кинько напоминал ему героев Островского или некоторых современных фильмов неореалистического направления, в то время как большинство людей, казалось ему, больше походили на героев пьес Шекспира — они были значительно сложнее, тоньше.
«Но, может быть, — думал Шарипов, — я это так воспринимаю потому, что мало знаю этого Кинько и сужу о нем лишь по встрече у Ольги и по протоколу, в котором виден скорее Аксенов, чем Кинько. Наверное, все-таки те, кто говорит, что люди в жизни просты и ограниченны, как в пьесах Островского, ошибаются. Или просто они великие лгуны…
Даже в таком простом деле, как дело этого старшего сержанта, — думал Шарипов, — для меня много такого, от чего, вероятно, зависит вся моя работа. А следовательно, и жизнь.
Почему так получилось? Почему я, так решительно отказавшись отвечать на вопросы Степана Кирилловича о семье Ноздриных, сам распорядился немедленно допросить Кинько, с которым я познакомился случайно и от которого случайно узнал, что он встречался с Ибрагимовым? Степану Кирилловичу я сказал, что ходил в этот дом не как сотрудник органов безопасности. А как гость. Но ведь и со старшим сержантом Кинько я встретился не как сотрудник органов безопасности. Следовательно, получается, что я руководствовался только тем, что Ольга и ее семья мне лично очень близки и дороги, а Кинько мне безразличен. Значит, прав Степан Кириллович?..»
Он собрал бумаги и отправился на доклад к Ковалю.
Выслушав Шарипова и бегло просмотрев дело Кинько, Степан Кириллович сказал резко и непримиримо:
— А теперь отложим дело Кинько и познакомимся с другим, которым вы, нарушив, как говорится, долг и присягу, заниматься отказались… Вот, пожалуйста, познакомьтесь.
Это не было для него полной неожиданностью. Когда он думал о том, кем именно интересуется Коваль в доме Ноздриных, он предполагал, что Евгением Ильичом Волынским. Но ему и в голову не приходило и сейчас не верилось, что этот лощеный Волынский, крупный хирург, мог доставить для Ибрагимова посылку из-за границы. Сам по себе Ибрагимов был фигурой странной и легковесной, но уж в том, что прочел Шарипов, было такое легкомыслие, такое нарушение не только государственных законов, но и правил конспирации, принятых всеми иностранными разведками, что так могли поступать лишь люди, совершенно ни в чем не виновные. Или безнадежные дураки.
— Вот так, — жестко сказал Степан Кириллович. — А теперь скажите, не кажется ли вам странным, что в доме Ноздриных почему-то встречаются люди, так или иначе связанные с Ибрагимовым?
— Нет, — сказал Шарипов. — Я совершенно точно знаю… я головой могу поручиться, что Кинько попал в этот дом случайно. Его пригласила туда Ольга Ноздрина — моя невеста, как вы знаете. И с равным основанием можно говорить, — Шарипов недобро посмотрел на своего многолетнего начальника, — что и я бываю в этом доме потому, что каким-то образом связан с этим идиотом Ибрагимовым.
— Ни за что не следует ручаться головой, — поучительно заметил Коваль. — Можно и без головы остаться.
— Есть вещи, за которые стоит остаться без головы. Кроме того, я считаю, что допрос Кинько, проведенный по моему указанию лейтенантом Аксеновым, искажает роль Кинько в этой истории. А старший сержант, если в чем-то и виноват, то только в том, что у него в голове мозгов в четыре раза меньше, чем в орехе.
«Чормагз, — подумал Шарипов. — По-таджикски грецкий орех назывался чормагз — «четыре мозга». Ядро ореха и впрямь напоминало мозги».
— А мы все это проверим, — сказал Коваль спокойно. — Распорядитесь, чтобы этого старшего сержанта привели ко мне.
Между ними был только стол, но, если бы сложить на него все то, что их разделяло, старшему сержанту Кинько пришлось бы долго пятиться. И генерал в своем кителе с золотыми сверкающими погонами и орденскими планками с внезапной симпатией подумал о том, каких усилий стоит старшему сержанту преодоление этого расстояния и как смело он взялся за это трудное дело.
Он, Коваль, уже много лет сидел на хозяйском месте за этим или похожим на этот столом и постепенно отучился даже мысленно ставить себя на место тех, кого он приглашал к себе или кого к нему приводили. Но этот Кинько…
«Почему Шарипов говорил о нем, что он глуп? Это неверно. Шарипов считает себя чересчур большим умником и слишком часто думает о других людях как о дураках. А это плохо. Это плохо и опасно для контрразведчика, и когда-нибудь он за это жестоко поплатится. Если его вовремя не остановить. Но почему он так говорил об этом Кинько? Когда Шарипов впервые пришел ко мне сержантом, а потом дослужился у меня до лейтенанта, он тогда не был умнее этого Кинько. Может быть, только чуточку сообразительнее. И уж Кинько этот, несомненно, грамотней и обладает большим кругозором, чем Шарипов в то время».
Между тем Гриша, глядя прямо в лицо генералу искренними голубыми глазами, о которых сам он думал, что они у него стального цвета, говорил:
— Даю вам честное комсомольское слово, что я еще и еще раз все это продумал и с полной гарантией заявляю: ни в чем и никому военной тайны я не выдал. Думал я также много и упорно о своем знакомстве с Ибрагимовым, в котором меня обвиняют. У меня мало знакомых на гражданке. Был этот Ибрагимов, и, кроме того, познакомился я с одной… еще с одним человеком. И это все. Я много думал, почему я сразу не обратил внимания, что он одет во все заграничное и говорит на иностранном языке. Но я обратил внимание. Я это точно помню. Но я так понимаю, что агент иностранной разведки должен быть одет просто, так, чтоб на него не обращали внимания, и говорить только на нашем языке. И еще я думал — и скажу по правде, меня, как комсомольца, это очень тревожит — выходит, что серьезные недоработки имеются у нашей государственной безопасности. — Он знал, что этими словами он может настроить против себя генерала, но не мог не сказать того, что считал своим долгом. — Если иностранные агенты ходят в наше кино, как обыкновенные трудящиеся, и работают в телевизионном ателье, если военнослужащий получил увольнение в город и сразу натыкается на агента — куда же смотрят наши люди, которые отвечают за это дело?..
— Что ж, мы учтем ваше замечание, товарищ старший сержант, — спокойно, без малейшей тени иронии ответил генерал Коваль.
— Ведь с Ибрагимовым фактически мог познакомиться любой солдат или даже офицер нашей части, — продолжал Гриша Кинько. — Потому что у солдата, или сержанта, или офицера, когда он уходит из расположения части, обязательно есть какие-то знакомые… Но главное, с кем бы ты ни был знаком, не разгласить военной тайны. Я не разгласил. Так почему
