— Конечно, знаю, раз говорю!.. Неудача — это когда ты проиграл в карты… или когда у меня колики.
— Браво! И кто тебя только учит?
— Ты, Герр Директор.
— Где Алис, чтобы слышать тебя! Досталось бы мне на орехи!
— Скажи, папа, число «тринадцать» приносит неудачу?
— Кто его знает, Ольгуца?.. Некоторые люди так думают.
— А ты что думаешь?
— Да как тебе сказать!.. И да и нет.
— Скорее да или скорее нет?
— Пожалуй, скорее да.
— И я так думаю, папа… Герр Директор, а сегодня случайно не тринадцатое число?
— Почему? У тебя какая-нибудь неудача?
— Ну вот!.. Сначала ответь ты, а потом и я.
— Не тринадцатое. А теперь скажи ты.
— У меня-то все хорошо… а вот, может быть, у других не все в порядке?
— А вот и не угадала: у других сегодня большая удача.
— Я знаю, Герр Директор, — попыталась взять его на пушку Ольгуца.
— Откуда ты знаешь? Ты подслушивала у двери?
— Я не подслушиваю у дверей!
— Тогда что же ты знаешь?
— Спроси у папа.
— Что она знает, милый?
— Да откуда же мне знать!
— Ну и чертенок ты, Ольгуца!
— …Герр Директор, что ты делаешь, когда тебе обидно?
— Всяко бывает! Иногда глотаю обиду… иногда…
— Иногда?
— Иногда курю!
— Я глотаю.
— Глотаешь! Что?
— Виноград, Герр Директор, — спокойно отвечала Ольгуца, словно орех, раскусывая хрупкую, душистую ягоду.
В спальню госпожи Деляну сквозь опущенные шторы проникал мягкий и спокойный послеполуденный осенний свет.
Дэнуц опирался рукой о плечо матери, стоявшей перед ним на коленях. Его больная нога покоилась на подушке. Ссаженное колено было промыто и смазано йодом… Теперь наступила очередь антисептической повязки.
Сильный запах аптеки щекотал Дэнуцу ноздри. Он не отрывал глаз от упаковки бинта, на которой был нарисован красный крест.
Не подозревая о том, что Дэнуц умирает «вдали от матушки родимой, которую он так любил…», госпожа Деляну была обеспокоена серьезным выражением его лица.
— Очень туго, Дэнуц?
— Да, туго… Нет. Не туго!
— Скажи маме, Дэнуц. Если туго, я перевяжу.
— Нет, мама. Так очень хорошо. Merci.
Повязка начиналась чуть выше колена и доходила до середины икры, казалось, что Дэнуц получил тяжелое ранение и достоин боевой награды.
«Il pressent quelque chose!..»[39]
Было время, когда госпожа Деляну разговаривала с мужем по-французски, особенно когда хотела, чтобы ее не поняли дети. Эта привычка — теперь, когда дети знали французский — сохранилась у нее, хотя и ушла глубоко внутрь, для выражения сокровенных мыслей.
— Тебе грустно, Дэнуц? — спросила она, поглаживая ему лоб.
— …
Вопрос сделал свое дело, Дэнуц опечалился.
«Pauvre petit! Quel sourire navrant…»[40]
Весь во власти поэтического тщеславия и лирической грусти, Дэнуц принимал как должное то, что его гладили по лбу, по щекам, — словно это были аплодисменты.
— Хочешь чего-нибудь вкусного? Ну! Попроси у мамы…
— Мама, а сегодня не нужно спать днем? — спросил Дэнуц. В его голосе оставалось все меньше и меньше уверенности.
— Ты устал, Дэнуц? Хочешь спать?
— Не-ет!
— Тогда зачем тебе ложиться! Разве тебе плохо здесь, с мамой?
— Хорошо.
— Давай, мама тебя причешет.
«Может я заболел», — с надеждой подумал Дэнуц, чувствуя себя у власти.
Гребень легко скользил по мягким и крутым завиткам, подчиняясь скорее печальному направлению мыслей госпожи Деляну, чем движению ее рук, которые преследовали практическую цель.
Любой человек сказал бы, что у Дэнуца вьющиеся каштановые волосы. Любой, но только не госпожа Деляну! Глаза чужих людей отличаются рассеянностью и достаточно равнодушны: ни дать ни взять, глаза паспортных чиновников!
«Каштановые и вьющиеся!» То есть такие же, как у сотен и тысяч людей!.. Бедные мальчики! Вот уж поистине надо быть женщиной, чтобы внушить людям, что у тебя красивые волосы!
Сердце госпожи Деляну болезненно сжалось при мысли о человеческом равнодушии. И материнские руки попытались хотя бы на миг уберечь от чужих глаз и ножниц роскошные кудри Дэнуца.
— Сядь, Дэнуц. Мама тебя хорошенько причешет.
Дэнуц сел на кушетку у изножья составленных вместе кроватей.
— Ляг поудобнее… Вот так. Знаешь, Дэнуц, когда ты был совсем маленький…
Он вытянулся на кушетке, положив голову на колени матери. Пыльные башмаки покоились на турецкой шали, и — вот удивительно! — никаких замечаний! Напротив, смеющиеся из-под опущенных ресниц глаза.
«Израненный в сраженьях…»
— Хочешь, мама расскажет сказку?
— Да-а!
— Что же тебе рассказать?
— …
— Дэнуц, — вдруг опечалилась она, — у мамы уже нет для тебя сказок! Ты вырос, Дэнуц!.. Как летит время!
Госпожа Деляну вздохнула и, оставив гребень в волосах, погладила голову, для которой у нее уже не было сказок.
