Глаза госпожи Деляну знали оттенки кудрей Дэнуца так же хорошо, как ноты шопеновского ноктюрна…
Каштановые кудри!.. Каштановые снаружи — да. Но сколько огоньков тлело внутри! Сколько ржавых ручейков! Какие изящные медные кольца сияли на кончиках прядей!
В конце каникул кудри у Дэнуца были совсем другие, чем в начале. В их чуть приглушенном блеске чувствовался скрытый жар, ощущалось приближение осени, — так на некоторых картинах Рембрандта в ярком луче света угадывался нимб Христа.
«И кудрявые!» Каждый завиток вился на свой лад. Утром, когда Дэнуц просыпался, — в тот момент, когда у всех людей волосы всклокочены и лежат в беспорядке, — его кудри напоминали куст тюльпанов, только что распустившихся в тихом саду сна.
Столько утренних часов! Столько пробуждений! В один миг череда ушедших лет превратилась в темно-золотую грядку круглых тюльпанов…
…И вот начнется гимназия… школьная жизнь… гимназическая форма… стриженые волосы… старость для одних, молодость для других… и мальчик с девичьими кудрями, лежащий на кушетке, никогда, никогда не вернется назад, в свое прошлое…
— Дэнуц.
— …
Углубившись в свои мысли, госпожа Деляну не заметила, как Дэнуц задремал у нее на коленях. Приподняв его голову, она положила ее на изголовье кушетки, осторожно, словно драгоценный сосуд с цветами и бабочками.
Джик… Дэнуц в испуге проснулся, ему померещился звон сабель.
— Что такое?
— Ничего, Дэнуц. Смотри…
— Ты меня стрижешь, мама? — встревожился он, увидев прядь волос и ножницы в руках у матери.
— Нет, Дэнуц, — улыбнулась она, с грустью думая о том, что другие руки остригут его волосы. — Я только отрезала прядку… для себя.
— Зачем, мама? — спросил Дэнуц, сладко зевая.
— Так… чтобы ты увидел, когда вырастешь большой… Дэнуц!
— Да?
— Ты ведь уже совсем большой, Дэнуц?
— Да, мама.
— А ты не хотел бы навсегда остаться таким, как сейчас?..
— Нет!
— …и вместе с мамой.
— Да-а.
— А если это невозможно, Дэнуц!.. Хочешь, мама даст тебе сладкого?
— Из шифоньера?
— Из шифоньера, — улыбнулась госпожа Деляну, открывая шифоньер красного дерева, когда-то принадлежавший ее матери и ее бабушке.
…Аромат легкой грусти, который исходит от шифоньеров нашего детства в спальнях наших матерей, любивших и баловавших нас! Аромат, который исчезает вместе с прошлым… Аромат, который вспоминаешь, проходя торопливо по старой улице с цветущими абрикосовыми деревьями… Внезапно ты замедляешь шаг, ощутив как бы легкое дуновение весны из незнакомого окна, в котором, кажется, вот-вот появится лицо молодой девушки — из этого ли дома? или из твоего прошлого? — кто знает…
Аромат лаванды и донника из цветных мешочков, которые подвешены к полкам и кажутся изящным вместилищем воспоминаний… Аромат девясила, одеколона и духов с позабытыми названиями — аромат счастья… Стопки ослепительно белого белья в лиловом полумраке полок…
…И серебряный звон ключей, и легкий скрип отворяемых белой рукой шифоньеров, и короткое мгновение, когда в зеркале вдруг отражается спальня и мальчик с влажными губами и веселым блеском глаз, — вдруг в шифоньере спрятан шоколад…
— Мама, а сколько мне можно взять? — спросил Дэнуц, разгрызая круглую дольку шоколада «Маркиз» и поедая глазами коробку, которую он держал в руках.
— Возьми все… пусть будет у тебя в комнате.
— Правда?
— Правда.
После некоторого колебания Дэнуц прикрыл коробку крышкой: он был взволнован.
— А теперь, давай мама тебя подушит.
Дэнуц склонил голову, словно для коронования. Влажная стеклянная пробка прошла по его кудрям, задержалась на висках и за ушами, оставив после себя запах цветущего луга и кислых леденцов.
— Дэнуц…
— Да?
— Дэнуц…
Руки госпожи Деляну быстро сновали по полкам, вороша стопки носовых платков.
— Дэнуц, — прошептала она с трудом, — иди в столовую… Тебя ждет дядя Пуйу.
Дэнуц вышел. Дверь захлопнулась от сквозняка, который вырвал ее из рассеянных рук. Оказавшись за дверью, Дэнуц ожидал замечания: «Двери закрывают, а не хлопают ими!» Ничего не услышав, он слегка удивился и отправился в столовую, прихрамывая, с оттопыренным карманом, в котором лежала коробка шоколада.
В зеркале шифоньера на короткий миг возникло отражение руки, которая прикрывала лицо…
— А вот и Ками-Мура! — радостно объявил Герр Директор, отбрасывая карты.
В ожидании Дэнуца, которое несколько затянулось, Герр Директор сыграл несколько партий в ecarte[41] с господином Деляну.
— Что с тобой, Ками-Мура?
— Ободрал колено, дядя Пуйу.
— И в подарок получил повязку… Молодец! Ну, садись.
Герр Директор пододвинул свой стул поближе к Дэнуцу… Ольгуца, которая терпела муки вынужденного молчания, уперлась подбородком в стол и настороженно всматривалась. Господин Деляну уставился в потолок. Моника опустила глаза.
— Мама сказала тебе, зачем я тебя позвал?
— Нет.
— Очень хорошо. Тогда поговорим как мужчина с мужчиной… как двое друзей: да?
— Да, — произнес Дэнуц, крепко сжимая ладонью коробку с шоколадом.
— В твоем возрасте — сколько тебе лет? Двенадцать?
— Неполных, — с сожалением сказал Дэнуц и покраснел.
— Не важно! В двенадцать лет ты уже не дитя. Ты громадный детина! Таким ты, по крайней мере, должен быть.
Голос Герр Директора звучал решительно и властно. Дэнуц приготовился к многочисленным «да».
— Ты ведь знаешь, Дэнуц, что дядя Пуйу тебя любит… как и мама и папа…
— Да.
— …и желает тебе добра, только добра…
— Да.
Ольгуца умирала от любопытства.
— Хорошо, Дэнуц. Посмотрим, любишь ли ты дядю Пуйу так, как он любит тебя…
Дэнуц только моргал глазами. Столько слов, обращенных к нему, и только к нему, кружили ему голову. Ему казалось, что между его головой и ногами пролегли километры. Голова поднялась высоко,
