– Как же… Читал, – отозвался Гавриил Христофорович. – «Один день Ивана Денисовича». Стыдно признаться, но я не очень понял, откуда такой шум вокруг этой книги. Смело, конечно, для своего времени. К тому же Твардовский помог… Но я, к примеру, Шаламова куда больше ценю. Там литературы больше. А у Солженицына – одна голая публицистика.
– Ну это как вам будет угодно! Я тут не про литературу. Я про суть. Вы про «Архипелаг ГУЛАГ» слышали?
– Конечно, слышал! Но не читал, разумеется, – торопливо уточнил Дьяков, вспомнив вдруг, что говорит с генералом КГБ, который как раз и призван надзирать, чтобы в стране не читали запрещенные книжки. – Книга же на Западе опубликована. Где же я мог ее читать?
– Ну да, понятно… Это нам, сотрудникам КГБ, без нее нельзя было. Врага надо было знать в лицо, так сказать. Так вот, Солженицын там рассуждает про генерала Власова. Про того самого, которого потом советские контрразведчики изловили и приволокли в Москву, где прилюдно повесили на Красной площади вместе с господами Красновым и Шкуро. И знаете, что говорит Александр Исаевич? Он говорит – внимание! – что если предаешь такое чудовище, как Сталин, то это и не предательство вовсе, а поступок! То есть если ты против Сталина, то можно! То есть такое предательство если и не заслуживает исторического оправдания, то уж человеческого понимания вполне достойно! Каково?! Значит, иногда можно, если осторожно? А?
Кулагин торжествующе посмотрел на Дьякова и напористо продолжил:
– А чем тогда ваш Ленин отличается от Власова? Да ничем! Он тоже царя и царский режим ненавидел. Значит, и ему можно предавать и во имя классовой ненависти деньги у немцев брать на нужды революции! А коли так, коли всегда находится оправдание предательства, то почему, скажите на милость, мне нельзя?! Объявлю, что всегда ненавидел советскую власть, Ленина и Сталина, – и все дела! И уже могу поступить так, как велит мне моя классовая ненависть! Продам я эту Родину вместе с потрохами!
Дьяков поперхнулся водкой и побагровел.
– Что, не нравится? – торжествующе спросил генерал. – Чего это вы пятнами пошли? Слушайте дальше: ваш Солженицын беспардонно искажает масштабы сталинских репрессий.
– Почему он мой? – обиделся Дьяков. – Вовсе он не мой! Мне он решительно не нравится как писатель…
– Да это я так, для усиления эффекта. Чтобы вас половчее убедить! Так вот, думаете все исторические искажения Солженицына – это писательский вымысел? Нет, дорогой мой! Это классовая ненависть! А она выше правды! Поэтому лет так примерно через пять все то, что напридумывал Александр Исаевич, станет правдой. Единственной и неоспоримой! И никакая реальная статистика поколебать ее не сможет. Никакая! Хоть удавись! Даже тогда, когда откроют архивы! Когда выяснится, что писатель, мягко скажем, сильно исказил количество репрессированных – раз эдак в десять! Но все равно правда будет только одна – у Солженицына. А все остальное объявят заблуждением, поскольку все остальное не впишется в законы обновленной и сильно побелевшей классовой ненависти. Богов не правят, милейший мой профессор! Запомните это! – Кулагин победоносно откинулся на спинку стула. – Поэтому, прочитав про Власова, я принял решение, громко говоря, изменить своей Родине – Союзу Советских Социалистических Республик. И теперь все известные мне тайны сообщаю различным заинтересованным в том супостатам. А Отечеству своему – вот! – Кулагин ткнул Дьякову в нос побагровевший кукиш. Болт ему! И непременно с левой резьбой.
– А зачем с левой? – ошеломленно уточнил Дьяков.
– А чтобы ввернуть этот болт некуда было!.. Чтобы дырки для него во всей стране не нашлось! Смотрите, как я их! – Кулагин даже подскочил от возбуждения. – Всех известных мне иностранных резидентов я сдал в КГБ и скоро получу повышение по службе, а всю нашу советскую резидентуру сдал ЦРУ, американцам, и получу большущие деньги. Вот тебе и Родина, Гавриил! Давай-ка еще грамм по пятьдесят отсосем. Чтобы разговор ладно шел. Ты как?
Дьяков глаз на генерала не поднимал – смотрел в пол или в тарелку. Водку сосал резко и помногу. Его стакан уже опустел, и Кулагин застучал вилкой о тарелку. Подбежал один из автоматчиков: он раньше официанта услышал призыв генерала.
– Слышь, сержант, какая история получается! – сурово сказал Кулагин. – «Моток» у профессора закончился и у меня тоже, а у нас еще разговора минимум на полчаса. Давай-ка распорядись!
– Слушаюсь, товарищ генерал! – козырнул сержант и буквально через полминуты приволок за шиворот упирающегося официанта. Тот что-то бурчал про то, что «эти обычно не пл
Гавриил еще ниже опустил голову, жахнул до дна только что принесенный стакан и, набрав полную грудь ярости, тихо заговорил, спотыкаясь через слово непослушным языком, расслабленным суровым напитком.
– Вот ты, генерал, уже сорок минут меня водкой поишь да про дела свои поганые треплешься. Душу свою грязную выворачиваешь! Товарищей, говоришь, в Америке сдал? – Гавриил мутно глянул на генерала и покачал толстым пальцем. – Тех, что по приказу Родины отправились в логово врага?… Я про них, про них, горемычных! У каждого, между прочим, семья есть. Дети… Зарплату от папки ждут. А у папки профессия такая – опасная и беспокойная. И тут как раз ты со своим предательством! Ну и, естественно, арестуют этих отважных парней, твоих соратников. И ведь знаешь, генерал, с ними шутить не будут. Кое-кому стул электрический светит! Убьют ведь их по твоей милости! Заметь, я даже не про Родину – я про людей, которых ты погубил!
Дьяков чувствовал, что быстро пьянеет, и торопился сформулировать ускользающую мысль.
– А ответ-то на все твои заковыристые вопросы прост, генерал! – Дьяков отважно и вызывающе ухмыльнулся. – Как яблоко прост! Знаешь, почему предавать нельзя? Да потому что это заповедь библейская! Просто она не написана, а может, не дописана. А может, посчитал Творец, что и так все ясно. Вот он сказал: почитай мать и отца! А дальше, может, так было: и Отечество почитай, как отца и мать. И сразу все станет на свои места. И весь сказ! И получается со всех сторон, что гад ты, генерал, подонок ты вонючий!
Гавриил Христофорович пьяно улыбнулся наливающемуся злобой Кулагину.
– Не зыркай на меня своими белыми глазами, – продолжал он. – Я уже не боюсь тебя и знаю, что будет через полминуты! – Дьяков поднял вверх указательный палец. – Я, к примеру, сейчас еще водки выпью. Гляди! – Дьяков взял стакан Кулагина, выкинул из него нитки и залпом выпил. – Видишь, сбылось. А про тебя вот что предскажу: за тобой сейчас целая орава волкодавов кинется, причем скорее всего догонит и убьет. Понял? Ну а если не догонит сейчас, то найдется какой-нибудь специалист, который тебя в Нью- Йорке зонтиком тихонько в коленку кольнет, и ты минут через десять сдохнешь в страшных мучениях. И найдут твое скрюченное тело в ближайшем общественном туалете – в говне и блевотине. Все будет точно так же, как тогда в Болгарии, когда ты этого – писателя, кажется? – зонтиком отравил. Помнишь? Такая вот фигня…
Дьяков решительно поднялся, и его сильно мотнуло. Но он устоял и завершил свою речь:
– А денег я с тебя, падла, не возьму! Подавись!
Дьяков вызывающе похлопал Кулагина по плечу и, пошатываясь, пошел к выходу, но потом резко остановился и заорал, подражая голосу Левитана:
– Всем подразделениям КГБ СССР! Немедленно приступить к ликвидации империалистического агента, лютого наймита и предателя перестройки! – Дьяков долю секунды подумал и добавил: – А также американского космополитического испытателя Михаила Кулагина!
Подброшенные с мест столь решительным распоряжением, в зал ворвались преследователи Кулагина, которые посчитали, что получили приказ через громкоговорители непосредственно с Лубянки. Началась страшная пальба. Кулагин, отстреливаясь, стал пробиваться к окну. Но именно в тот момент, когда он уже было вскочил на подоконник и ударом локтя высадил стекло, его достала пуля, выпущенная полковником Каловым.
Генерал КГБ СССР Михаил Кулагин был сражен наповал. Но, дабы не возбуждать демократическую общественность страны, газеты сообщили, что генерал уехал читать лекции за границу. Его даже показали
