неспроста – он понимал, что и нынешнее сражение будет его крестом, и если потом не распнут его – так только чудом. Он ещё по дороге к армии писал во все концы, требуя от всех командиров явиться с их отрядами к нему. Но и отрядов было немного, и самые крупные – армии Тормасова и Чичагова – были далеко, и Кутузов сомневался, что они придут (так и вышло – Тормасов и Чичагов, понимая, что к Москве им идти месяц, остались на месте, удерживая стоявших против них Ренье и Шварценберга). Битва будет со дня на день – это Кутузов понимал и решил это принять. Но что после битвы? На то, что французы повернут от Бородина вспять и будут бежать до Немана, он не надеялся – слишком далеко всё зашло, чтобы вот так просто разрешиться. Надо навалиться на французов, но – кем?
Хотелось верить в чудеса. В Москве какой-то немец уже несколько месяцев строил неведомый аппарат, который, божился, полетит куда хочешь. С этого аппарата предполагалось бросать на головы неприятеля зажигательные снаряды и палить из ружей. 22 августа Кутузов интереса ради спросил Ростопчина в письме – готов ли аппарат и можно ли им воспользоваться? Ростопчин пока не ответил, да это уже не больно-то и интересовало Кутузова: вера в технические чудеса была от минутной слабости.
Епископ вдруг сказал, что эта икона спасла Смоленск от нашествия татар в незапамятные времена. «Но нынче-то не помогла…» – тяжело подумал Кутузов и тут же испуганно себя оборвал – а ну как прочитает Господь эти мысли? «Прости, Господи, прости, Господи, дурака меня старого»… – забормотал он, с натугой кланяясь ещё ниже. Он понимал, что всё это – урок, и не только ему, а всем. Но в чем урок и каково верное решение? В школе можно подглядеть или списать, а тут – нет. Верно ли он остановился на Бородинском поле? Верно ли, сам от себя таясь, думает оставить Наполеону Москву? Натешится ли Наполеон Москвой, или пройдет мимо, как проходил мимо Берлина и Вены?
Он понимал, что в ближайшие дни состоится главное дело его жизни. Для чего берёг его Господь – для славы или позора? Позор уже был под Аустерлицем, так что по всему выходило – для славы. Но и об этом Кутузов боялся думать – а ну как услышит Господь да решит наказать за мысли дерзкие, за гордыню? «Ладно бы меня одного, но через меня и всю Россию накажет»… – думал Кутузов. Это была одна из тех мыслей, которые он старался гнать из своей головы, но они упорно лезли к нему.
Кутузов поднялся с колен и оглянулся. Солдаты, ополченцы, чины штаба – все ещё стояли на коленях, склонив головы. Даже лютеране, разнообразные немцы на русской службе, склонились перед иконой. Это была и их последняя битва, как Россия была их последней надеждой на победу над Наполеоном и освобождение их родины. У Кутузова запершило в носу. Никогда ещё судьбы мира не сходились так в одной точке. «Хотя, может и сходились – стоял же мир до нас тысячи лет и будет после нас. Не с нас началось, не нами и кончится»… – вдруг подумал Кутузов. Он надел свою бескозырку и тяжело пошёл к дрожкам. Штаб его, гремя амуницией, подымался с колен.
После этого Кутузов приказал провезти вдоль линии захваченные накануне в Шевардинском бою три французские пушки. При этом читался кутузовский приказ по армиям: «Горячее дело, происходившее вчерашнего числа на левом фланге, кончилось к славе российского войска. Между прочим, кирасиры преимущественно отличились, причём взяты пленные и пять пушек». Выстроенные для встречи войска кричали «ура!». Каждый чувствовал, что душевное напряжение становится уже нестерпимым, и даже самые бывалые думали о том, как бы поскорее прошли эти часы – сколько их, семь, девять или, упаси Бог, двенадцать? – до первых французских выстрелов…
Глава пятая
Наполеон в этот день встал рано (он вообще спал странно, порциями – просыпаясь среди ночи и работая, а потом снова ложась, чем изводил своих адъютантов, секретарей и слуг). На ночь его палатка была разбита на Шевардинском редуте. Хотя там наскоро, в темноте, «прибрались» – убрали мертвецов и засыпали землёй лужи крови, – всё же запах смерти был силён. Видимо, ради этого запаха Наполеон и велел расположиться здесь. Ему было холодно во дворцах и он всегда приказывал жарко натапливать печи (императрица Мария-Луиза не могла из-за этого спать в его спальне). Но здесь, на войне, он чувствовал себя прекрасно, хотя дни были уже холодные, а ночи – промозглые.
Выехав из Шевардина ближе к полудню, он проехал по всему полю – от левого фланга своей армии до правого. На левом фланге он выехал впереди итальянских войск и рассматривал в трубу окрестности занятого русскими села Бородино, долины рек Колоча и Война. (Тут его и увидела с кургана свита Кутузова). Район деревни Маслово совершенно не заинтересовал Наполеона – вот уж посмеялся бы он, узнай, как много русские там построили и сколько войск там держат, ожидая его. Точно так же не осматривал Наполеон Утицкого леса – он вообще не брал его в расчёт (так что корпус Тучкова, будь он на следующий день действительно расположен скрытно и пойди французам в тыл и фланг, мог существенно повлиять на ситуацию). В трубу Наполеон видел какую-то деревню (это были Горки), перед которой русские строили фортификации. Возле Семёновского он разглядел два строящихся укрепления (третью флешь французы не увидели и она стала для них сюрпризом).
Уже во вторую рекогносцировку, предпринятую после пяти часов пополудни, Наполеон увидел, что русские поспешно возводят что-то на высоте у себя в центре – бывший при Наполеоне полковник Пеле- Клозо, отмечавший все расстановки войск и фортификации на нарисованных на скорую руку кроках, на всякий случай написал на карте «редут».
По всему выходило, что левый фланг русских слаб. Однако как Кутузов ждал от Наполеона подвоха, так и Наполеон ждал от Кутузова того же. Что кроется за этой показной слабостью позиций Багратиона? Наполеон не мог и допустить в мыслях, что отчасти это – итог личной неприязни между Багратионом и Кутузовым, а главное же – результат отношения Кутузова к ситуации, формулировавшегося словами: «Будь что будет»…
Во время вечерней рекогносцировки один из генералов предложил Наполеону сегодня же вечером захватить Бородино – чтобы на завтра была фора. Наполеон понимал, что это и правда могло быть полезно: из Бородина был виден тыл спешно возводимого сейчас русскими укрепления на кургане. Но Наполеон боялся спугнуть Кутузова – а, потеряв Бородино вечером, он мог уйти ночью.
Между тем, Наполеон уже жалел, что не атаковал русских с утра – всё равно ведь было бы то же самое, что будет завтра. Не напрасно ли он промедлил, не уйдут ли русские ночью? – думал Наполеон, и, стараясь убежать от этих мыслей, пытался занять голову чем-то другим.
Очень кстати приехал префект императорского двора маркиз де Боссе. Наполеона де Боссе радовал не сам по себе, а потому, что привёз от императрицы подарок – портрет маленького сына императора, Римского короля. Римский король был изображён сидящим в колыбели и играющим мячиком.
– Моя добрая Луиза! Какое сердечное внимание! – размягчённо сказал Наполеон, глядя на портрет сына.
В этот момент Наполеон вдруг пожалел, что он так далеко от сына и от жены. Он вспомнил о Марии- Луизе то, от чего сразу стало горячо. Она досталась ему невинной, но организм её был устроен так, что одного прикосновения Наполеона хватило, чтобы австрийская принцесса впала в сладкое беспамятство. Его руки имели власть над её телом – малейших прикосновений достаточно было, чтобы глаза Марии-Луизы начинали туманиться, а дыхание прерывалось. На других женщин Наполеон не действовал так, и понимал, что найти такую женщину – редкая удача. «Что я здесь делаю?» – подумал он. Не всерьёз, а так,
Ещё при Аустерлице Наполеон сказал, что для войны есть свой возраст и добавил: «Меня хватит ещё на год-два, а потом придётся кончить и мне». После этого он разгромил Пруссию, Россию, прошёлся огнем и мечом по Испании, преподал при Ваграме страшный урок Австрии. Он говорил себе, что сам уже давно готов к миру, но каждый раз его принуждают к войне. Отчасти это была правда – Наполеон и его противники давно ходили по заколдованному кругу. Однако победа над Россией, надеялся Наполеон, позволит его разорвать: после неё можно забросить войну, как ржавую шпагу, и жить, приучая и себя, и других, к миру. «Привыкну ли? – спросил себя Наполеон. – Привыкну, конечно привыкну»…
Вслед за де Боссе Наполеону представили капитана Фавье с дурными вестями из Испании, где Сульт был разгромлен Веллингтоном. Наполеон, впрочем, ещё в Гжатске узнал, что испанские дела плохи и сейчас, грея в себе ощущение счастья от будущей битвы и скорого возвращения домой, к сыну, он даже не выглядел расстроенным. «Англичане победили в Испании! – думал он. – Ну и что? Это то же самое, как мои
