своими мыслями и огорчениями поделился с другом своим — магистром Мсером Мсерианцем, ибо последний в 1831 году писал архимандриту Ованес Шахатуняну: «Да будет стыдно тем, кто огорчает прекрасного юношу, того, кто воодушевлен любовью к учению на благо отечеству, кто одарен многими способностями, кто стоит сотни стариков. Он день ото дня все просвещается к его чести, растет и выделяется среди людей других национальностей во славу и в честь нашего отечества и с собой поднимая и имя нашей нации. А эти шашлыкоеды — не знаю что приобрели или что добавили ко славе церкви. Но худое имя они-таки оставили уже миру, подобно тому, как имя нации нашей сделали притчей во языцех всего мира».
Шашлыкоеды — это Иоанн Корбеци, про которого говорили, что венцом его стремлений являлся жирный шашлык…
К голосу невежд прибавился отзыв ученых педантов, которые поспешили установить «противоречия» в показаниях свидетелей и выразили удивление, что не все присутствовавшие опрошены. Когда вышла книга Паррота о восхождении на Арарат, геттингенский рецензент выразил удивление, «что г. Паррот не присовокупил также и свидетельство молодого диакона армянина Хачатура Абовяна, который участвовал в предприятии и чье подтверждение в данном случае имело бы исключительный вес».
Абовян в феврале находился в Петербурге (или приехал туда специально за тем, чтобы поместить опровержение?). Он написал письмо в редакцию «St. Petersburger Zeitung», которое мы считаем необходимым дать здесь в переводе. Оно дано в газете неполностью, ему предпослано маленькое вступление, написанное редакционным референтом, на запрос последнего Абовян ответил письмом, «которое мы печатаем без изменения — говорится во вступлении — так как его написал сам X. Абовян и то на немецком языке, что для армянина изумительное явление, причем господин действительный статский советник Паррот в Дерпте об этом шаге не имеет ни малейшего понятия».
Вот что пишет Абовян:
«Когда мои соотечественники вследствие предрассудков и суеверий не поверили, что г. действ, ст. сов. Паррот поднялся на самую высокую вершину Арарата, я приписал это простоте понятий их о возможности такого предприятия, а также той легенде, которая пустила глубокие корни в их сердцах, легенде, которую они рассказывают о святом Якове. Легенда известна. Она рассказывает, что, несмотря на все стремления этого святого видеть Ноев ковчег, он ничего не достиг, кроме того, что получил кусок дерева от ковчега и вестник бога — ангел — известил его, что бог запретил смертному ступать в эти священные места ногой, иначе он рискует подвергнуться гневу божию. Итак, когда мои соотечественники, питая столь глубокое почтение к своей величественной горе, на которой бог когда-то чудом спас человеческий род, рассматривают ее как святыню и почитают ее, я всей душой присоединяюсь к их мнению. Они могут и должны быть горды владением ею, подобной которой ни одна страна не имеет. Пусть они успокоятся, мы не на ту землю стали, к которой пристал ковчег, а на том толстом слое снега, который несомненно толще 100 футов и покрывает эту святую землю.
Но для меня положительно необъяснимо то, что культурный европеец может сомневаться в истине подъема. К несчастью оказалось, что даже в культурной Европе находятся люди, которые еще больше привержены ограниченным суеверным мнениям и предрассудкам, чем эти наивные дети природы.
Ибо и среди последних были люди, которые нас считали счастливцами за то, что мы имели счастье достичь недостижимого и удостоились такой высокой чести. Помню, например, старого и благочестивого настоятеля монастыря святого Якова — Карапета, который, несмотря на то, что не имел ни знаний особых, ни особых сведений о чужих краях, привлек симпатии всех нас исключительно здравым суждением и примерной жизнью; спокойная жизнь вдали от шума, его человеколюбивое уважение к каждому из нас и отчасти к научным стремлениям европейского путешественника облегчили ему понимание того, что он мне несколько раз тайком говорил: «невозможно, чтобы они встретили непреодолимое, они — ангелы, для таких богобоязненных людей добро всегда совершится», а когда мы шли на подъем, он это свое мнение сообщил открыто. Когда кусок льда, который я захватил с вершины, ибо другого там ничего не нашел, уже растаявший, в бутылке я доставил в эчмиадзинокий монастырь, некоторые умные и благочестивые епископы и архимандриты, взяв, частью окропили лица, а частью как святыню хранили. И я, хотя и рожден там и не имел ни малейшего понятия о подобных предприятиях, ни на минуту не усомнился в возможности осуществления этого величественного дела, когда путешественники были еще в монастыре. Более того, я всю свою судьбу им вверил, лишь бы участвовать в предприятии. Не зная, какое значение придаст ему ученая Европа, я был счастливейшим человеком в глухой Азии, ибо поднялся на местопребывание моих предков.
Но если бы я рассказал, какие оскорбления я вынес за свою правду не только от армян, но и от других, тогда не вызовет удивления то, что в Закавказьи мой народ проникся ко мне враждой из-за этого и угрозами, что те двое крестьян, которые с нами были на вершине еще в нашу бытность на склонах Арарата, до того были стариками села и соседями отлучены и осмеяны, что часто ходили ко мне и от всего сердца заявляли, что если мы не поможем, они будут вынуждены открыто отречься от истины, чтобы получить покой и безопасность.
Ясно, почему эти двое были вынуждены дать ошибочные показания. Их с большим трудом, то умоляя, то угрожая, я кое-как довел с нами до вершины, ибо они, никак не мирясь с трудностями, затем из боязни не хотели идти с нами.
Здесь, в Петербурге, побуждаемый чистым стремлением к истине, я отвечаю да, я утверждаю перед всей Европой, что господин действительный статский советник Паррот при третьей попытке поднялся на вершину Арарата, что я собственноручно установил и укрепил во льдах деревянный крест на северной части вершины, а то, что это была самая высокая вершина, доказываю следующим образом: глядя на гору издали, я всегда предполагал, что она должна иметь две вершины. Во время подъема, когда мы прошли уже несколько шагов подряд и, наконец, вышли на довольно просторную поляну, всем нам казалось, что это была наивысшая вершина. Наша радость и наше прилежание к труду исчезли при виде панорамы, когда мы за ней увидели перед собой вторую, я уж не говорю о том, в какое уныние впали наши и крестьяне и солдаты. Тут г. Паррот показал нам высокий пример присутствия духа и исключительную стойкость. Воодушевленные им, мы направились к этой второй вершине.
Я открыто заявляю, что — ясно не помню — два или три раза были вынуждены приступить к подъему, пока мы достигли такой вершины, откуда все прочие как слева, так и справа, как с востока, так и с запада казались под нами. Чтобы быть тверже уверенным в удаче нашего предприятия, я, пока г. Паррот был занят барометрическими измерениями, разыскал место откуда был виден монастырь св. Якова, место нашей стоянки, ибо он находился по прямой на дне черного обрыва, так что если бы кто снизу глянул, мог видеть вершину. Я исполнил желание и увидел монастырь и его окрестности и оба склона той горки, которая окружает монастырь и его долину. Тут я установил крест, предприятие, которое вызывает во мне дрожь при одном воспоминании, ибо малейший неверный шаг на этом плоскогорья стоил бы мне жизни. День был великолепный, но близился вечер. Эривань, Араке, Баязед, Ефрат, Севанское озеро, Малый Арарат и другие снежные или голые горы с покрытыми туманам долинами, которые мы ниоткуда не могли обозреть так сообща — были волшебные части этой великолепной картины. На обратном пути нас отменно наградил новый месяц.
Причина, почему я в Армении, подобно двум крестьянам и солдатам, не дал клятву, подтверждающую эту правдивую историю, заключается в том, что когда г. Паррот потребовал подвергнуть клятве их, я был уже в Дерпте. Тут я поклялся в Ландгерихте. И чтобы показать, до чего справедлив г. Паррот, хочу рассказать следующее: было время холеры, все уважаемые граждане Дерпта дежурили у входа в город, чтобы предупредить путешественников о пути следования. Однажды я пришел навестить его там, где стояли профессора Паррот и Струве и нашел их за шахматами. Когда я возвращался домой, г. Паррот сказал, что должны меня подвергнуть опросу по поводу восхождения на Арарат. Я припомнил, что не сохранилось в памяти точное число восхождений и просил его напомнить. Ответ его был краток: он мне ничего не скажет, нужно сообщить то, что знаешь, а не то, что подскажут. К счастью, вернувшись в монастырь св. Якова, я зафиксировал все, что наблюдал во время восхождения. Там нашел и дату.
Почему в своей книге г. Паррот не приводит мою клятву? Я могу это приписать лишь тому, что он принимал в расчет мои взаимоотношения с моей нацией, захотел уберечь меня, ибо я должен возвратиться
