свободолюбии их народа, сохранившим в памяти великие имена Перикла или Костюшко… Национал- демократическая фразеология всюду сконструирована по одному и тому же образцу.
Что мог Абовян противопоставить этим горделивым разговорам? В своем дневнике он десятки раз регистрирует, как он защищал славу армянского народа, многократно варьирует аргументы, которые он при этом приводил, но современный читатель легко поймет состояние Абовяна, если узнает, что против рассказов о гордых революционных дерзаниях он должен был апеллировать к давно прошедшей сомнительной славе, фантастическим деяниям «святых» юродивых и многогрешных попов, к жалким преданиям о просвещенности и христианских добродетелях какого-нибудь из плаксивых католикосов…
Самолюбие Абовяна вероятно страдало от соприкосновения с историей других народов, уже сложившихся как нации, уже осознавших свою непримиримую вражду с феодализмом, уже предъявивших счет истории и нашедших себе место в современном тесном капиталистическом мире.
Ограничивались ли разговоры только кругом исторических вопросов? Думаю — нет. Во всяком случае, запись, которую Аксель Бакунц любезно прислал мне, запись из дневника Абовяна от 29 сентября 1831 года наталкивает на далеко идущие и смелые предположения: «С господином Швабе… беседа об истории Польши. Сочувственно он меня расспрашивал о правлении нашем, о законах наших, о народе нашем. Его сочувствие к нашей нации. Наше уединение с г. Швабе. Особая беседа наша, после чего при прощании: «Господь да благословит — дело ваше, да благословит бог наше единение и нашу дружбу[6]».
Разговор состоялся за полтора месяца до польского восстания! Какое «дело» имел в виду Швабе — не трудно себе представить. О каком единении говорил этот несомненный поклонник национально- освободительных выступлений против царизма — легко догадаться.
Но много вокруг Абовяна было сыновей и менее удачливых наций, населявших Прибалтийский край. Абовян без труда мог заметить, что есть много общего между судьбой эстов, латышей, литовцев с одной стороны и армян — с другой. Мужицкое море этих народов стонало под игом немецкой и польской шляхты. Процесс капитализации западных окраин шел быстрее, пауперизация крестьянства — беспрерывно, владельцы крупных латифундий уже тогда предпочитали батрацкий труд разорившихся крестьян какой-либо иной крепостной форме их эксплуатации, — поэтому систематически вели политику на уничтожение крепостных отношений и на обезземеливание крестьян.
На этой почве в крестьянской среде ни на год не прекращались волнения, время от времени порождавшие химерические ожидания то благостного вмешательства правительства, то заступничества церкви. На этой социальной почве — русское духовенство старательно вело интригу против протестантской церкви, ловило темные мужицкие души, противопоставляя онемечиванию… русификацию.
Тот процесс, который закончился трагедией 1841–1845 годов, начался еще при Абовяне. При помощи некоторых подачек крестьянам, русское духовенство и администрация все более настойчиво и открыто проводили политику распространения православия среди эстов, латышей и литовцев. В процессе этой ловли душ русское духовенство апеллировало к национальным чувствам, противопоставляя крестьян эстов, латышей и литовцев, католическим помещикам полякам и протестантским баронам-немцам. Это пробуждало национальное сознание малых народов, перемешивало национальное с социальным, создавая очень сходную с армянской обстановку.
Профессора Дерптского университета с огромным интересом следили за этим процессом. Гневные слова Паррота, который предупреждает Абовяна, что между ними все будет порвано, если Абовян забудет свою веру и окажется отступником (так передает Абовян в своем дневнике эти слова Паррота), так же как слова его других коллег-профессоров, являются откликом той политической борьбы, которая развернулась под видом религиозного миссионерства. Чтобы читатель мог оценить должным образом значение этого факта, я напоминаю, что большинство профессоров, с которыми Абовян в первые годы поддерживал дружеские отношения, были профессора богословского факультета, что они в огромной своей части активные протестанты и крайне неровно воспринимали своеобразное «миссионерство» православного духовенства.
Но и эсты, и латыши, и литовцы уже с наполеоновских войн вышли из состояния простого народа- быдла для немецких баронов. За период 1800–1830 годов шел процесс образования крупных городов в крае, крестьяне массами переселялись в города. В приморских городах образовался известный слой пролетариата, возникли целые гильдии ремесленников, появились первые представители торгово-капиталистических интересов. На этой почве и в результате острой политической борьбы сформировалась тонкая прослойка национальной интеллигенции, у которой быть может еще не очень ясна программа, но очень ярко было выражено национальное сознание.
Революция 1830–1831 года и усилила, и завершила процесс.
Древнейшее научное учреждение — Дерптский университет, занимавший центральное положение в крае, естественно, очень скоро отразил это явление, оживив и значительно активизировав деятельность студенческих землячеств. Уже с 1830–1831 года при Дерптском университете возникла мысль о создании корпорации студентов и профессоров, целью которой было «изучение прошлого и современного состояния эстонского народа». После длительной подготовки и переговоров было в 1833 году официально признано «Ученое эстонское общество». Весь процесс подготовки этого, общества прошел на глазах у Абовяна и легко заметить прямую связь между этими его наблюдениями и его программой хождения по селам и весям с целью сбора народного фольклора, изучения народного быта и воззрений, программой, которую он так горячо и отчетливо изложил в своем предисловии к «Ранам Армении».
На студенческих землячествах шли не только попойки, как позже клеветали черносотенцы, но и бесконечные споры по истории и этнографии, но и «земляческие» разговоры, а так как эти землячества были созданы по территориально-национальному признаку («Estonia», «Livonia», «Curonia», «Polonia») и лишь одно — по чисто территориальному («Fraternitas Rigensis»), то естественно, что «земляческие» общения и разговоры имели ярко национальный оттенок. Да и самая группировка по национальному признаку была знаменательна. Эти землячества возникли как аристократические организации дворянских сынков, но уже с 1830–1831 года они стали уделять значительно большее внимание окружавшему их народу и его творчеству, подошли много ближе к национальным вопросам и запросам. Этому особенно должно было способствовать появление великорусского землячества, возглавляемого Языковым, и еще одного землячества с программой активно-националистической, великодержавной.
Я вовсе не желаю превращать эти студенческие землячества в революционные организации, я даже не утверждаю, что Абовян был в какой-нибудь связи с ними. Ссылаясь на них, я хочу обратить' внимание читателей на то обстоятельство, что Абовян находился в атмосфере, где вызревающее национальное сознание других угнетенных народов всеми путями пробивалось наружу. Обстоятельство очень важное, так как оно создавало весьма благоприятную обстановку для завершения развития этой идеи у самого Абовяна.
В защиту Паррота
На самом ли деле Паротту удалось подняться на вершину Арарата? Богобоязненные невежды всячески отрицали самую возможность простому смертному подняться на вершину горы, куда легенда загнала Ноя с его утлой ладьей. Паррот предусмотрительно взял клятвенное показание участников подъема, не исключая и Абовяна, и поместил эти документы в своей книге, кроме клятвы Абовяна.
Паррот щадил Абовяна — человека духовного звания — который должен был вернуться в среду духовных варваров. Он обнаружил исключительное знание людей. Как только католикосом был избран грубый и невежественный Иоанн, так началась подлинная свистопляска. Винили Абовяна в святотатстве, употребляли самые подлые средства, принуждая бедных аргурских мужиков отказаться от данной клятвы, клеветали по адресу путешественников, особенно смелого диакона. В результате, не прошло и года, как Паррот получил сведения об отказе аргурских крестьян от клятвы. Естественно, Паррот был огорчен. Но еще более был оскорблен Абовян. «На глаза навертывались слезы обиды, — записывает он в дневник, — не находил слов для выражения боли и внутренней тоски».
Искушенный в эчмиадзинских склоках, Абовян превосходно понял, откуда идет удар. Вероятно, он
