Она как в воду смотрела, в том смысле, что мама и все родственники ждали мальчика. Но родилась я, и притом совершенно живая и абсолютно здоровая, хотя мама рожала меня трое суток. Так что, когда я все- таки родилась, все были счастливы, что и я, и мама остались в живых после трех дней отчаянных мук. И думать забыв о долгожданном сыне, стали любить меня.
Я росла, искренне любимая полным комплектом бабушек и дедушек и, разумеется, мамой с папой.
Я росла в достатке. Была крупная, умная, здоровая и красивая. Занималась музыкой и фигурным катанием. Мне все легко давалось — и учеба, и музыка, и спорт. Меня любили хорошие умные мальчики из интеллигентных семей. А я любила придурков. С восьми лет и по сей день.
Первого звали Павлик. Мама говорила, что хорошего в нем только — звучные имя с фамилией — Павел Веретенников… Так и кажется, что за ним встают тени благородных, аристократичных предков, которые очень наивно ценились в нашей семье, как залог порядочности и вменяемости. А на самом деле он просто — смазливая безродная дворняжка. Мама точно видела, что у него бегают глаза, не останавливаясь ни на чем определенном, в том числе и на мне, умнице-красавице, и ей не нравилось, что Павлик учится совсем плохо, почти на двойки. А мне казалось, что он похож на юного греческого бога. Белокурого сероглазого Павлика я любила со второго по десятый класс, верно и безответно.
После уроков Павлик никогда не оставался ни на какие школьные мероприятия, он убегал на тренировки. Павлик занимался баскетболом. И мне эта игра все мое школьное детство казалась наполненной какого-то прекрасного тайного смысла. Я никогда не видела, как Павлик играет, но могла себе представить, как он ловко, лучше всех, ведет большой оранжевый мяч, и легко бросает его, высоко и пружинисто подпрыгивая… Павлик учился в параллели «А», и ему не нравились никакие девочки ни в моем классе «Б», ни в его собственном. Ему нравились девочки на три года старше, учившиеся вместе с его братом. И он очень нравился им.
Иногда я звонила Павлику и слушала, как он говорит-. «Алло». И этого было достаточно, чтобы пережить длинные выходные или каникулы.
За девять лет своей первой влюбленности я поняла, что на самом деле любовь — это вовсе не радость, не беготня по вечерам с накрашенными тайком ресницами и не поцелуи, к которым я относилась заочно иронически из-за своего комплекса длинноватого носа. Любовь — это муки, поняла я. И, устав безответно любить Павлика, мужественно приготовилась к большому чувству.
Большое чувство пришло не сразу. Перед этим я несколько раз влюблялась, каждый раз попадая в давным-давно расставленную мне мстительной цыганкой ловушку. Ведь она бы наверняка порадовалась, узнав, что вместо мертвого мальчика получилась страдающая от несчастной любви и очень одинокая девочка.
Второго моего избранника звали Сева Воробьев. С Севой я сидела в школе за одной партой, терпеть его не могла за вечные сопли и полуоткрытый рот и иногда, когда он пытался списать у меня что-то, молча била учебником по голове. А потом встретила его как-то, учась на третьем курсе института.
— Я шла из исторической библиотеки в библиотеку иностранной литературы. В читальном зале я проводила шесть вечеров в неделю, учась старательно и поверхностно, много читая, конспектируя, но никак не связывая одно прочитанное с другим и плохо помня, что читала в прошлом семестре. Мне было скучно и непонятно, зачем я выбрала этот факультет, но даже мысли бросить учебу у меня не появлялось.
Я не сразу узнала Севу, когда он помахал мне рукой. Бывший одноклассник очень вырос, учился в университете на факультете стран Азии и Африки, изучая язык хинди, что совершенно не укладывалось у меня в голове. Безнадежный троечник Воробьев Сева и вдруг — хинди… Рот у него закрылся и оказался очень милой и правильной формы. А в глазах, серых и ясных, был обращенный ко мне ненастойчивый и простой вопрос. Которого я не поняла. И переспросила-.
— Что?
Сева улыбнулся загадочно и промолчал.
— Сев, ты хотел что-то спросить?
Он задумчиво посмотрел на меня и спросил:
— Кого позвать?..
Я была покорена… Это было так смешно! Кто не сидел по семь часов подряд в библиотеке, обложенный томами скучнейших монографий, тот меня не поймет.
Сева был единственный из моих избранников очевидно русский. Меня неожиданно очаровала его симпатичная славянская внешность, с неяркими веснушками, аккуратным неправильным носом, улыбчивыми глазами и светлыми прямыми волосами, сразу выгорающими на солнце до цвета льна. Волосы эти казались мягкими и приятными на ощупь, мне всегда хотелось их потрогать. Глядя на Севу, я представляла, что у меня могут родиться такие вот дети — светлокожие, светловолосые, сероглазые…
У Севы была совершенно очаровательная манера ходить, лениво загребая длинными, чуть полноватыми в бедрах ногами. Мне так нравилась его походка, что я даже стала невольно копировать ее, думая о нем, пока однажды случайно не увидела себя в витрине магазина…
Сева был точно таким, как я представляла себе Иванушку из всех русских сказок. Сильный — только силу некуда приложить, с приятной ленцой, смешливый, загадочный в своем нежелании серьезно воспринимать этот мир. Он же вовсе был не дурачок, Иванушка. Это он с точки зрения скучных и рациональных братьев был дурачком. Просто он жил не так, как все, в каком-то своем, светлом и радостном мире…
Я еще и еще раз встретила его у библиотеки. Сева шел мимо, а мне, увидев его и поговорив пять минут, уже совсем не хотелось в тот день читать книжки.
— Странно, а почему я никогда не встречаю тебя утром, когда еду в институт? — спросила я его.
— Утром я сплю, — улыбнулся Сева.
— У вас занятия позже начинаются? Не в девять? — уточнила я.
— Не знаю, — пожал плечами Сева. — Утром я сплю…
Как-то раз я видела его недалеко от своего дома, мы ведь жили на соседних улицах, ходили в одну школу. Но окликать не стала — Сева явно кокетничал с аппетитной, красиво одетой блондинкой и сделал вид, что не заметил меня.
Но однажды в моей квартире под вечер раздался звонок. Я спокойно открыла ее, а за дверью стоял он. Сердце мое подпрыгнуло и остановилось.
Сева спокойно вошел в мою квартиру, будто был здесь не раз. Оглядевшись, он выбрал себе удобное место в кресле, чуть выдвинув его к телевизору. Высыпав на пол штук пятнадцать кассет из пакета, с которым он пришел, Сева стал выбирать, что бы посмотреть.
— У тебя есть видеоплеер? — чуть запоздало спросил он.
— Да… — замерев, ответила я, глядя на его огромные рыжие ботинки из толстой кожи. Ну, понятно — европейский человек, тапки в гостях надевать не будет…
Сева поставил видеокассету с музыкальными клипами, с полчасика посмотрел их, потом лег на мой диван и уснул. Часа через два он проснулся, собрал кассеты, помахал мне рукой и ушел. Пару раз он потом звонил мне, каждый раз спрашивая в случае заминки в разговоре: «Кого позвать?», и я каждый раз смеялась. Это уже был словно код, наш с ним код.
— Поедешь со мной в Гданьск? — однажды спросил меня Сева без долгих предисловий, позвонив в половине третьего ночи.
— А… зачем?
— У тебя загранпаспорт есть?
— Есть, но он просроченный.
Сева вздохнул.
— Там вообще классно должно быть… Ребята ездили…
Я никогда особо не мечтала о Гданьске, но стала срочно делать новый загранпаспорт. Сева перезвонил только через пару месяцев, ни слова больше не сказав про поездку в Польшу.
Мои школьные подружки, часто посещающие встречи одноклассников, говорят, что Сева стал многовато пить, что не помешало ему очень удачно вписаться в новую жизнь и открыть кредитный банк.
Теперь я иногда встречаю его на улице, потому что живем мы по-прежнему в одном районе. Раз Сева
