женщин, никчемность, он не понимал, как это легко получается в кино у других. От безысходности он в неурочное… решил: на дачу! к жене! Сумки оттянули руки, с долгими пересадками до вокзала, торчал в ненужной электричке и перетаскивался в нужную, ехал, шел и, когда вышел из леса на душную и влажную дорогу, вдруг почуял: еще немного, и упаду, все, оглох; ноги остановились и подламывались, он обмер в ледяной испарине и только успел подумать одно: куда денутся сумки?.. Посидел на поваленной березе и пополз дальше, навстречу выбежала дочь, он не мог говорить; когда лег на ночь к жене, обычно они ложились порознь, чтобы выспаться, после этого короткого, жаркого, привычного облегчающего всего который раз он униженно подумал: как же мало и ничтожно то, что так страшно владеет им, ради чего столько наворочено в жизни людей, почти все, и как бессмысленно: одной не хватит, хочешь всех, но со всеми не будешь – нарастут ослепительные, жестокие и молодые другие клейкие листочки, для которых ты будешь вонючим стариком, могильным горбом, прозрачным воздухом, они будут всегда – вот что такое жестокая вечность, – все девки не состарятся вместе с тобой – почему мне не досталось что-то другое, а только это?.. Прошло? но не проходило – и каждый вечер с восьми Чухарев выходил из конторы, и толстая, огромная Марина улыбалась ему – у газетного лотка он задерживался все дольше, теперь он становился рядом с продавщицей, чтоб не мешать покупателям, не заслонять обзор, без слов признавшись, что не спешит, что идти каждый вечер ему некуда, и разволновался почему-то, когда она однажды предложила: постой еще, не уходи; они передавали друг другу каждый вечер одинаковые слова: как прошел день, устаешь без выходных, в шесть утра, знаешь, как холодно, «Советский спорт» почти совсем не берут, а питерский «Спорт» не берешь? – он смотрел на ее тяжеленные груди и сладко чуял случайные касания ее тела, когда она протискивалась мимо и нагибалась к ящикам из-под картона – в них хранились дамские романы, шариковые ручки и календари с лошадьми и котятами.
Однажды, когда он собрался уходить, Марина провожающе выбралась из-за лотка и неожиданно спросила, широко расставив туго обтянутые спортивными штанами ножищи, словно для лучшей опоры, словно ее слова требовали дополнительной устойчивости, – ему показалось, она выше его:
– А ты женат?
Она верила в «нет», прознав про него какими-то своими незаметными обходными путями, и приготовилась что-то сказать следом, то, что готовила она (может быть, и ночами), то, что получило бы смысл, оправданное, законное, но Чухарев после позорной необъяснимой паузы с усмешкой выдавил:
– Да. Конечно, – хотел добавить про дочь, но Марина так жалко покачала головой: я поняла – и еще помедлила с неловкой сожалеющей гримасой, подсмотренной в американских фильмах.
Летом (мне кажется, июнь, июль) собрались – Чухарев нашел, делал вид «ничего особенного, я и не сомневался»:
– Все опрошенные по телефону Ххххххх отрицают родство. За триста пятьдесят долларов наши люди в МВД проверили свежую базу прописок, но уже по инициалам. И там засветилась Хххххх В.Х. – инициал отчества совпадает с нашим клиентом. Эта В. прописана по двум адресам: улица Малюгина, четырнадцать, и Фрунзенская набережная, тридцать пять дробь один. Оба телефона молчат.
– Отдыхает на даче! – подсказал Боря, наряженный в мотоциклетную куртку. Гольцман молчал: это еще не все.
– Я съездил в ДЭЗ управы «Хамовники» и купил выписку из домовой книги, что в доме на Фрунзенской прописаны Хххххх Виктория Хххххххххх, ее сын шести лет и мать Пирогова Нина Васильевна, между прочим, родом из Куйбышева, год рождения восьмой, умерла в девяностом. Фамилия, отчество Виктории совпадает. При такой редкой фамилии… Ясно, что это дочь, внук и теща нашего Ххххххх. Нам нужна дочь.
– Спаситель! Зачет! – веселился Боря. – Вот! А ты не хотел парня на работу брать! И еще что-то есть?
– Я зашел в РЭУ, Фрунзенская, двадцать шесть, там два начальника, общительные люди, любят деньги. Они проводили меня в подъезд, но квартира на звонок не ответила. Соседние две тоже. В почтовом ящике я оставил записку с просьбой связаться. Заодно вскрыл ящик и посмотрел, что там вообще есть. Кроме рекламных газет – квитанция за квартплату за июнь. В бухгалтерии РЭУ сообщили, что за квартиру не платят с апреля. Я думаю, надо отправить заказное письмо, чтобы почтальон время от времени звонил в квартиру. И через неделю выходит из отпуска техник-смотритель Елена Владимировна, зарядим ее, пусть опросит соседей: что за семья, где могут быть.
Я слушал и понимал, обмотанный сонной ватой, – подъезжаем к станции, можем потихоньку собираться, третье июня.
Присутствующие задвигались, Боря нарочито громко хвалил Чухарева:
– Заслужил – иди, отсыпайся. Ты, кстати, не обратил внимания, какая девушка внизу газетами торгует? Груди – как две твои нестриженые головы! Знаешь, прочел в газете: СПИД при половом контакте передается с вероятностью двадцать пять процентов, а гепатит В – сто!
С Чухарева каплями засочился пот, Алена прошептала: почему ты Чухареву не сказал – ему не следовало одному идти в квартиру, мало ли что он нашел адрес, ты обиделся? Ты плохо себя чувствуешь? Это от того, что ты не спишь…
Остался Боря.
– Давай купим мотоциклы и поедем в Симферополь с блондинками!
– Там сидит девочка в приемной – курьер из архива внешней политики, третий раз к нам приезжает. Света. Шестнадцать лет.
– Пусть зайдет.
Девочка села напротив: острые колени, блестящие черные туфельки на умеренном каблуке, крашеная белокурая челка, – из тех девушек, что носят на лице готово-плаксивое выражение.
– Это чулки? – передавленный, больной голос, я показал рукой: там.
Она, подумав, кивнула: да.
– Слабо показать?
Она еще подумала, закинула ногу на ногу, сгребла щепотью юбку и медленно махнула подолом – мелькнули черные кружева с завернувшимся липким краешком и белое округлое бедро.
– Ну, так быстро я ничего не увидел.
Глядя в дверь, она аккуратными складками подтащила юбку к поясу – на бедре открылась рыжая родинка с тыквенную семечку.
– Родинка.
– У меня много родинок.
– Можешь колени раздвинуть?
Она села пошире, показав клюв черных трусов. Я встал – ненавижу первые шаги, перемещения, перекладывания, раздевания, приседания, – присел у ее ног (легкие руки легли мне на затылок, слабо погрузившись в волосы), зацепил свободно отслоившиеся от живота трусы и заглянул: в самом низу, чуть подбритый, торчал кустик рыжеватых волос, из-под которых выворачивался мясистый лепесток; я поднялся, и она рывком вскочила и потянулась меня целовать суховатыми губами, я погладил согласно правилам маленький упругий зад, и после корявых танцевально-борцовских упражнений она оказалась на четвереньках, и мы опять повозились, переустанавливая приемные и выдающие части…
– Давно ты так?
– Как только в православном лицее нам объяснили, что любой грех можно замолить. – Девочка уже открыла дверь. – Пока!
Я трусливо посидел в кабинете – по конторе разносилось шуршащее старческое кваканье, разбавленное маразматическими паузами и мычаньем – телевизор? Что они смотрят? Иди, чего тебе бояться, вздохнул поглубже и распахнул дверь, словно в нее постучали и надо встретить. Двери, люди, лампы… Алена ждала меня, длиннючие, на хрен никому не нужные ноги, совершенно спокойное лицо – или делает вид, готовясь стать скучной как смерть в очередном прощанье: мне еще делать? еще стараться? Я спокоен: любимая, просто просил курьера следующий раз захватить – что? Фотографии. Мексиканские фотографии Уманского, мы проплатили их – Алена поманила меня в коридор и дальше на лестницу, я шел лениво, нехотя: я ничего тебе не должен и ничего не обещал, у меня много работы. Легко поцеловала меня – жив!
– Я забыла тебя предупредить. Сегодня у моего Сережки день рождения. Я уеду сейчас, ладно? А ты еще поработай, если хочешь, а то, наверное, устал, я постоянно над душой. Ты не обидишься? Без меня не ужинай, я приеду и тебя покормлю. Он позвал ребят в боулинг. Побуду с ним хоть немножко. Он и так
