скучает ужасно, – она вдруг зажмурилась и открыла уже заблестевшие глаза. – А еще день рождения. Мы всегда в этот день… Я подумала, не хотела говорить, но скажу: может быть, потом, не сейчас, пусть даже не скоро, совсем уже потом, может быть – я познакомлю вас? Я кивнул.
– Мне бы очень хотелось. Он у меня очень добрый и очень застенчивый мальчик, замкнутый. До смешного похож на тебя. И любит футбол. И ему сейчас очень непросто. Может быть, когда-нибудь, если у нас не будет много работы, он сможет у нас переночевать, – и она еще зажмурилась, и испугалась. – Что с тобой? Ты так молчишь… Ничего не случилось? Скажи: все в силе? Мы еще вместе? На небе и на земле? Мы одно? – и обняла меня рывком, как на военном вокзале, и мы замерли, превратившись в одно, – я потрогал ее лицо губами, и она побежала к лифту, оглянувшись счастливым, готовым еще поплакать лицом.
Запись старческого голоса крутила на всю контору секретарша, привлекая мое внимание к своим достижениям и себе, я послушал минуту и узнал приемную дочь Литвинова, секс-бомбу Левашову, юное победоносное тело, многим казавшееся безмозглым и жадным, – вот кого мы еще не проводили во тьму.
– Это последние пленки Левашовой. Хотите послушать? Сделать вам кофе?
Принесла диктофон, кофе, устроилась, сияла в гостевом стуле в предвкушении счастливых часов – ведь Алена Сергеевна уехала и не вернется, у меня разогнутая спина, снятый ошейник – и почуяла боль, когда я сказал:
– Идите домой. Больше вы сегодня не понадобитесь. Я послушаю один.
…В 1943-м я приехала из Сибири с двумя детьми, а в сорок пятом еще родила. И больше уже ни с кем ни разу не виделась. Папа не мог мне простить, что я вышла за Левашова. «Я тебя предупреждал, кто он такой». – «А что ты плохого можешь про него сказать?!»
Если мне что-то нужно, я могла позвонить Петровой, и Максим Максимович заказывал для меня в распределителе, а Петрова привозила, улыбается: папиросы Максим Максимович не заказал. Угадайте, почему? Для вашего мужа он ничего делать не будет.
А у меня свой гонор: любишь меня – люби мою собаку. Я не верила, что папа прав.
Один раз мы поругались, муж мне денег не давал. И что-то я ему высказала. И вдруг он выпалил: вас, космополитов, давным-давно надо было сослать! Тут у меня мозги перевернулись и зашевелились. И я стала наблюдать и придавать значение его поведению.
Я растила детей, подруга говорит: ты медицину знаешь, музыку знаешь, хватит сидеть дома. Пойми, мужу не семнадцать лет. Он, если что, не будет тебя содержать – останешься ни с чем. Подруга работала в клинике МГУ, когда университет строили заключенные, и, оказывается, знала, как Левашов гулял там налево и направо, он же связан был с ГУЛАГом… Когда я поняла, что все это ложь, я развелась. Левашов денег мне не давал. На суд пришел в своей форме с голубой шапкой, и мне отказали в алиментах. А сам гараж построил и машину украл из трофейных. А у меня трое школьниц.
Когда мы разводились, он уехал на дачу, а я дома осталась. Воскресенье. Звонок в дверь. Я вообще никому не открываю. Откройте, пожалуйста. Нет. Мне Левашов нужен. Его нет, я вам не открою, я не знаю, когда он придет. Я из Томска к нему приехал. А муж в Томске начинал свою деятельность, он же почетный чекист! Я открыла. Человек вошел. Страшный. Такие глаза. Елки-палки, что я сделала! Мне Левашов нужен! Я поняла, но его нет, он сегодня вообще, может быть, не придет. Он на пенсии, сейчас не работает. Не имеет значения, он вел мое дело, и я приехал с ним счеты сводить. Я его убью. Ради бога, оставьте это, мы сейчас разводимся… Дайте мне развестись, а потом вы с ним расплачивайтесь. Меня избивали в подвале. Левашов хитрый, сам стоял в стороне, а другим указывал. Где он?! Я говорю: на даче, там мои дочери, домработница. Дайте мне адрес. И я дала адрес.
А у меня уже роман закрутился с человеком одним – я с ним после развода жила. Мы чай попили и в десять легли. В одиннадцать слышу: дверь открывается. Я сразу дверь в комнату заперла. Мой человек вскочил: что делать? Я: в мою комнату Левашов не зайдет, я гарантирую.
Левашов метался по своей комнате как тигр, стонал: о, боже, неужели конец? Я поняла: неспроста. Нашел тот, из Томска, видно, дачу. И наговорил Левашову чего-то такого. Он мечется, а мне надо, чтобы мой человек незаметно выскользнул, чтоб Левашов не сказал на суде, что я падшая женщина, хотя я давно уже с ним не жила.
В четыре утра разбудила своего: сейчас открою дверь, парадное, а вы – бегите. Выпустила – закрыла все двери, как и не было никого! А Левашов потом дочерям, уже взрослым, все уши прожужжал, какая я была. Что с неграми жила. С китайцами! Все потому, что у самого совесть нечиста.
Как он умер, я не знаю… Пришел к дочери на Россошанскую с вином, выпил, но не хватило ему, поехал еще за вином. Его племянница, дочь его брата второго – удивительное стечение обстоятельств! – идет мимо магазина полуфабрикатов и вдруг видит: дядя Вася лежит на панели. У него удар случился. Он и не звонил перед смертью и не просил, чтоб приехала, все было порвано.
…На похороны Максима Максимовича я не попала, поздно сказали – хоронили в пять, я еще работала. Да и отношения поломались.
Петрова – я помню, от скуки ей позвонила, она очень обрадовалась: приезжайте, только я очень больна и не работаю. Лежит на диване у себя в комнате. Вася, больной ее сын, там что-то делает на кухне. Вспомнили старое, как Громыко шпионил за Максимом Максимовичем в Америке, подобрал ключи к папиному столу. Максим Максимович требовал, чтобы Анастасия Владимировна присутствовала при отправке и получении диппочты, чтобы Громыко не совал в нее руки и нос.
А потом оказалось, у Петровой рак.
С дочерью ее, Ираидой, я не поддерживала отношений. Она такая же холодная и неприступная, как и мать.
Я заглянул на диктофонный таймер: запись уже кончалась, вдруг в полную громкость голос секретарши отчетливо спросил, последний в жизни вопрос, обращенный к бывшей красавице Зинаиде Максимовне Литвиновой, Левашовой, урожденной Буяновской:
– Скажите, что для вас любовь?
Молчание хрипело, скрипело, вырастали новые шорохи и посторонние шумы, и вдруг старуха сказала:
– Любовь… Конгломерат, я бы сказала, чувств…
ММ
Послов из США и Англии император отозвал одновременно – в начале апреля сорок третьего.
Отзыв Литвинова, как и назначение, являлся сильным словом в разговоре с г-ном Рузвельтом. Император показал, что устал от неопределенности со вторым фронтом, от желаний временных друзей все оплатить русской кровью и нежелания гарантировать западные границы империи, император вроде бы сказал «мы не будем бесплатно работать» или «ну, мы покажем союзникам»; не прислав взамен фигуры, он оставил пешку – Громыко. Максим Максимович и Петрова привились от чумы и холеры (лететь предстояло через Африку, американцы уже разгромили Роммеля), – в Москву, в неизвестную, но, безусловно, более справедливую жизнь они добирались двенадцать дней и двадцать первого апреля увидели Кремль. У Петровой, Кости и Литвинова, жителей Дома правительства, соседей, оставалось полтора месяца, чтобы сказать все, решить судьбу – соединившись либо перечеркнув уже насовсем.
Биограф Литвинова Зиновий Шейнис, добросовестный, влюбленный землекоп, в старости, как и многие, принужденный слабостью человеческой натуры и неожиданной свободой продолжать говорить, говорить, когда нужное сказано – все! – сообщил потомству: Литвинов, прощаясь, подал Рузвельту письменную жалобу: император поощряет антисемитов. Надеюсь, это цветное стеклышко подбросили нам бескорыстно в той, сужденной многим из живущих поре, когда прошлое не только располагается рядом с нашими мыслями о нем, но и не отличается уже от этих мыслей, сливается с желаниями его поправить, украсить, прояснить.
Рузвельт (добрая душа, инвалидная коляска) сказал Максиму Максимовичу с невыносимой русским американской прямотой в ответ на дежурные «ну-с, до свиданьица…»:
– Вы не вернетесь.
Литвинов весело перевел разговор на доступные вещи, «можно-нужно», где меньше Божьей страшной воли. Несколько раз они говорили с президентом наедине «о душе и муках ада» – я думаю, говорил больше Литвинов, он знал про ад. Рузвельта брала оторопь, он признавался: «глубокое впечатление», – кто еще на
