уверяла, что там, у парадной, на щербатой стене, застыла кровь, «с войны еще!». Гурьбой мчались к жуткому месту. Дрожа и толкаясь, вставали на цыпочки, тыкались носами в острый, холодный камень и… Вон она, кровь. Где? Да вон, вон… А-а! И правда! Вдруг сейчас покойники встанут? Бежим отсюда… Ужас током бьет каждого и оседает на годы, хотя в тот же день знали все, что никакой крови там нет и быть не могло. Просто заново красили крышу, и ветер прилепил к стене несколько капель тягучей густой краски.
Давно и недавно все это было…
Теперь во дворе такие же пронзительные голоса, но народец другой. Его не удивляют и не занимают домовые украшения; он знает, что покойники не встают; война с ее бомбоубежищами, карточками и тревогами для него что-то очень далекое и малопонятное.
У каждого поколения детей свои заботы, интересы и даже любопытство.
3
Все-таки воздух не был еще столь прогретым, чтобы давать ему волю. Олег толкнул раму. Сверкнув ослепительно стеклом, она вернулась на место.
Размяв мускулы, Олег бросил на плечо красно-желтое махровое полотенце и пошел принять душ.
Коридор встретил теплой сухой темнотой. Олег не стал зажигать свет: за двадцать лет жизни в этой квартире он настолько свыкся с ней, что мог свободно двигаться с закрытыми глазами, не задевая углов, корзин и висящих на крючках старых пыльных пальто.
Подойдя к ванной комнате, он привычно потянул на себя медную ручку-улитку. Что-то ломко щелкнуло, звякнуло и…
— Закрой сейчас же!.. Слышишь?
Тося стояла в ванне, отжимая волосы, и Олег увидел ее груди, большие, гладкие, с розовыми сосками-пуговками…
Он замешкался на какой-то миг, а Тося вдруг тихо, как-то умоляюще проговорила:
— Ну закрой… — И была еще ласка в ее голосе.
Дверь захлопнулась. А из ванной уже несся смех, разудалый и бесшабашный:
— А я-то милицию хотела звать! Ха-ха-ха!! На помощь. Ха-ха!
И шумела, шлепаясь о твердое, вода.
Разбрызгивая кудряшками душистые капельки, Тося вышла на кухню, румяная, с лоснящимся носом. На ней был пестрый шелковый халат, в вырезе его проглядывали сиреневые кружева рубашки.
— Медведь косолапый. Ну и медведь! Надо же, силища!.. Крючок сорвал.
— Что, испугалась?
— Это ты сам испугался.
Олегу вдруг захотелось чем-нибудь смутить ее. Почему она не застыдилась? Но он сказал:
— Разве ты не работаешь сегодня?
— Я сегодня в вечер. Да, Олег, пока не забыла. Тебе уже несколько дней звонит Людмила Филаретовна, То ты ушел, то ты еще не пришел. И Максимовна ничего сказать не может, когда ты явишься.
— Вот как? Чего же это Петька мне не сказал?
— Петька? — Тося засмеялась, громко и заразительно, она и в детстве так смеялась. — Ох умора! Ты что же, думаешь, что он сидит без тебя дома и вяжет носочки?!
Олег представил Петьку, сидящего со спицами в кресле, и ему стало смешно.
— Он такой же занятой, как и ты…
Пройдя в прихожую, к столику с телефоном, Олег набрал номер.
— Вас слушают…
Тот, кто никогда не разговаривал с тетушкой, наверняка принял бы ее за вполне полноценного мужчину: она много курила, и низкий от природы голос превратился с годами в бас.
— Это я, твой блудный племянник. Ты не спишь?
— Ты же знаешь, дорогой, я рано встаю и поздно ложусь. Таков уж печальный удел стариков. Когда-нибудь ты меня поймешь… Очень хорошо, что позвонил. Я стала сомневаться, существуете ли вы. Разве можно так истязать себя? Неужели нельзя ничего предпринять, чтобы уйти с этой противной работы? Ну ладно, ладно. Я знаю: ты не любишь подобных разговоров. Но все-таки подумай, я тебя умоляю.
Мембрана дрожала и сотрясалась от зычного голоса. Олег отнес трубку от уха и слушал на расстоянии.
— У тебя, надеюсь, все в порядке? — спросил он.
— Да, конечно, но я хотела бы тебя видеть. И по возможности скорей. Ты не мог бы выбраться ко мне, скажем, сегодня или завтра?
— Постараюсь. Но ты мне можешь сказать, в чем дело?
— Нет-нет. Это не телефонный разговор. Как там Петруня? Уж он-то мог бы позвонить своей старой больной тетке.
— Конечно. Я ему объявлю выговор. А выписку из приказа привезу к тебе. Хорошо?
— Ладно, ладно… Можно и без бюрократизма. Берегите себя, дети мои.
4
Вернувшись в комнату, Олег собрал со стола грязную посуду и, не найдя, куда бы поставить, опустил тарелки на пол возле черного старомодного буфета с зеркальными стеклами. Потом вытер носовым платком полинявшую синюю клеенку.
От удара ноги дверь отскочила и стукнулась о стену. Петька прижимал к себе свертки, которые сползли на живот, и тяжело дышал.
— Чего запыхался?
— Лифт не работает. Запыхаешься. — Петька выложил на стол покупки. — Отдельной, как водится, нет. Взял ветчинной, не возражаешь? Сыр латвийский, масло…
— Черт те что творится. — Олег вынимал и ставил обратно в буфет чашки. — Все грязное. Хоть бы ты, что ли, иногда прибирал в комнате. Посмотри, что делается на письменном столе. А пол? На улице чище. Видела бы мама, какой мы тут с тобой свинарник развели, она бы нам всыпала по первое число.
— Это все потому, что ты свою очередь не соблюдаешь.
— Ах так? Значит, будем считаться? Получу отпуск — я тебе все дни отдам.
— Отпуск? Ха-ха! Сказки бабушки Арины. В смысле Родионовны… Дай твою пушку почищу, а? Думаешь, не сумею?
Петька наклонился над стулом и поводил тыльной стороной указательного пальца по холодной загаристой коже пистолетной кобуры.
— Не смей близко подходить к оружию. Ведь сказано — раз и навсегда! — Олег поспешно выхватил пояс с револьвером, закрепил на животе толстую медную пряжку.
Брат уныло поморщился, — настроение было испорчено. Оно у него колебалось часто и резко, как у всякого холерика. Пока Олег приготавливал завтрак, Петька разгуливал по комнате и что-то ворчал себе под нос.
— Бур-бур-бур, бур-бур-бур, — поддразнил его Олег. — Я думал, что ты пионер — всем пример. А ты всего-навсего… Знаешь кто? Баба-яга. Выше голову!
— Да-а, тебе хорошо… У всех скоро Первое мая, а у тебя что? Дежурство. Потом экзамены будешь сдавать? Будешь. Потом начнутся отпуска. Меня в лагерь. Так или не так? Думаешь, я не знаю?
Олегу было неприятно сознаваться в Петькиной правоте, и он сделал вид, что не слышал его
