Колхозники, наверно, и того меньше. А если вы со своим кружком будете больше бывать в колхозах, больше вас и понимать станут. Или я не права? Ответь мне, Зоенька. Мне иногда хочется поспорить. Мы с девчатами по вечерам уляжемся спать, погасим свет и давай разговаривать. О чем только не переговорим, не переспорим! А ответ не всегда найдешь.
Мне же так хочется докопаться до чего-то такого, что спрятано, зарыто где-то глубоко-глубоко и о чем никто и никогда не узнает, кроме меня. Смешно, да?
Один раз у нас зашел разговор о жизни. Вот живет человек, работает, переживает неприятности, радуется, если ему в чем-то повезло… А для чего все это?
Зинка не задумываясь сказала, что человек живет потому, что он родился, просто так, ни для чего. А раз он родился, он должен урвать у жизни как можно больше удовольствия.
Я совсем несогласна с ней. Каждый живет, чтобы оставить после себя что-то заметное: один построит машину, которой до него не было; другой напишет книгу, и ее будут читать после его смерти; третий придумает новый, более удобный способ, ну, например, пилить дрова или варить асфальт… Человек сам не замечает, что стремится к этому. Так или нет?
А Лена заявила, будто все, о чем я говорила, способны делать только особые, выдающиеся люди. Обычные люди могут оставить после себя только ребенка — сына или дочку, которые вырастут и, может быть, станут выдающимися. А если не станут, то тогда такими будут их дети или внуки.
Совсем зашла я в тупик от Ленкиных рассуждений. Неужели же след в жизни оставляют какие-то совсем особенные, ни на кого не похожие люди? Неужели все, кого я знаю, ничего полезного не сделали? Нет, что-то тут не то.
Чтобы доказать Лене, что она не права, я стала называть фамилии людей, которых все помнят и все любят и которые не были какими-то особенными людьми, А Ленка захлопала от радости в ладоши: «Раз ты помнишь их фамилии, — значит, они уже не обыкновенные люди, а выдающиеся».
Может, это и так, а?
Тогда мы долго спорили, какого же человека можно считать при жизни выдающимся, и мечтали, что сами будем делать, когда станем совсем взрослыми. А вы разговариваете так?
Я не усыпила тебя своими бесконечными разговорами, Зойка? Наверно, да. Поэтому заканчиваю. Пиши, дорогая моя. Целую.
P. S. Да, знаешь, кого я вчера встретила на улице? Козыря. Ты, конечно, его не видела, но помнишь, я тебе о нем писала. Он месяц назад вышел из тюрьмы и порвал со старым
Ленинград, 12 апреля 1935 года
Зоенька! Эта открытка — лишь напоминание о себе. Ты обиделась на меня, да? Скажи откровенно. Не надо. Я не хотела тебя обидеть. Просто хотелось поделиться с тобой своими мыслями.
Если все-таки захочешь, черкни. Буду ждать. Поздравляю тебя с наступающим праздником 1 Мая. Пусть исполнятся все твои желания.
Оренбург, 18 мая 1935 года
Маринка! Я не думала обижаться на твое письмо. Просто мы немного подросли и на некоторые вещи смотрим по-разному. Так и должно быть. Одинаковых людей не существует. Мама тоже так считает. О папе и о колхозниках (странно, ты, кажется, ставишь здесь знак равенства?) я не хотела говорить с пренебрежением. Тебе, наверное, показалось. Но ведь действительно, чтобы понимать искусство, надо его знать, изучать. Мало несколько раз посмотреть одну и ту же пьесу. Нужно уметь ее видеть, чувствовать, знать подтекст и понимать его. А это дано не каждому, в этом наше с мамой твердое убеждение. С Петром я попробовала говорить на эту тему, но он не захотел думать.
Знаешь, Маринка, я сейчас переживаю драму: с Петром мы расходимся, как в море корабли. Он оказался довольно пустым и ветреным мальчишкой. Как тебе нравится, заявил, что у меня дурной и прижимистый (это у меня-то!) характер. Мне кажется, что это был ход. Я заметила, что он начал ухаживать за Риткой Гоголевой из 92. Есть у нас такая красавица писаная, как все считают, а в общем-то ничего особенного.
Как-то встретила я их на улице: идут под ручку, смеются. Я не подала вида, что разозлилась. А пришла домой — разревелась. Мать испугалась, стала утешать. Она сказала, что я не сумела его удержать. Это тоже искусство — удержать около себя молодого человека. А вообще я о нем и слышать не хочу. Он — ничтожество. И выйдет из него солдафон, я уверена. Но все-таки, Маришка, ужасно неприятно разочаровываться в человеке.
Кончу десятилетку, поеду в театральный институт, в Москву или Ленинград. Папа не очень одобряет мой выбор, думает, что за год все еще переменится. Но мы с мамой его обломаем. Мама-то спит и видит меня будущей актрисой.
Из-за всех событий, которые у меня произошли за последние три месяца, я тебе и не писала. Все-таки переживания всегда много времени отнимают. Ну, а теперь все прошло. Я даже рада прекращению дружбы с Петром. Он мне не пара. Если вздумает снова ухаживать за мной, отошью.
У нас уже жара стоит. Послезавтра кончаем учебу. Потом испытания и последний, десятый. Скорей бы!
Козырь, которого ты встретила, не внушает мне доверия. Держись от него подальше. Я бы на твоем месте не давала ему своего адреса. Ну, да тебе виднее.
Где думаешь провести лето? Мы, как всегда, поедем на дачу на реку Илек. До свидания.
Твоя
Ленинград, 11 августа 1935 года
Милая моя Зойка! Ты уже приехала со своего Илека? Очень хочется, чтобы это письмо застало тебя. Мне так необходимо с тобой поговорить!
Ты советуешь «держаться подальше» от Толи. Это твое, пожелание я не выполнила и даже рада, что так получилось. Почему? Думаю, ты догадаешься.
26 июля (я даже число помню) появляется в общежитии молодой человек. Ходит по коридору, Гречанову спрашивает. Девчонки меня нашли, привели. Смотрю — Анатолий. Он заулыбался, обрадованный. Я тоже смеюсь: откуда, думаю, он взялся? Адреса-то я ему не давала, только в разговоре упомянула номер училища, а он сам долго разыскивал меня, — потому и не пришел сразу после встречи. А когда мы вышли на улицу, он признался, что очень часто вспоминал меня. А потом прищелкнул пальцами (у него такая привычка) и прибавил: «А ты совсем взрослая стала, Марина, и здо?рово похорошела».
Никогда не думала, что я
Ах, Зойка, какой это был чудесный вечер! Не знаю, поймешь ли ты меня, но мне было так хорошо, так радостно от всего: и что Толька меня нашел, и что я ему нравлюсь (если бы не нравилась, он не говорил бы
