Похоже было на то, что спор разгорится и мы опять разойдемся. Я сказал примирительно: «Ладно, не будем вспоминать… Я понял, что не могу без тебя жить, Марина. Не сердись и подумай немного обо мне. Я так ждал тебя тогда, так хотел видеть… Ты могла бы сказать мне просто, по-человечески, отчего все так получилось… Но не будем об этом. Расскажи лучше, что ты делала эти дни. Я ведь так долго тебя не видел…»
Ледок в наших отношениях постепенно растаял, хоть и не совсем. Но я был рад и этому. Уверен, что со временем все наладится.
Спросил сегодня, как будто невзначай: «Марина, я тебе говорил, что люблю тебя. Да ты, наверное, и без этого знаешь. А ты, как ты ко мне относишься?»
Она перевела все в шутку: «Хорошо. Вполне удовлетворительно». И прижала мою руку локтем.
Не скажу, чтобы меня это обрадовало. Но продолжать разговор я не стал. Конечно, я задал глупый вопрос. Наверное, никто никогда так не спрашивает. И все же спросил не случайно: мне кажется, что когда тебя любят, ты это прекрасно видишь — по каким-то штрихам, черточкам, еле уловимым знакам. А я не вижу ничего. Приду я — хорошо; нет — тоже хорошо. Может быть, она маскирует свои чувства? Я стал вспоминать: когда она оказывала мне какое-то внимание? Пришла ко мне в общежитие — раз. Проводы — два. В деревне у Майи — три… Но этого мало. Может быть, я слишком жаден?
Завтра все мужское население общежития отправляется в лес «по дрова». Жалко, что не увижу ее.
Дрова заготовили. Замерзли здорово и промокли до нитки, но поработали славно. Надвигается зима. Вот-вот пойдет снег.
Виделся с Мариной, но недолго, минут десять: у нее какая-то техническая конференция.
Болит голова и жарко. Много пью. Митька сказал: «Молодец, я тоже скоро перейду на воду».
«Как так?» — спросил я.
«Очень просто. Ведро воды по калорийности равно одному яйцу или ста граммам хлеба. Выпил два ведра — считай, что позавтракал яйцом с хлебом».
Я не расположен к шуткам. Хочется спать.
Заболел. Температура 39,7 с утра. Пониженный тонус, как говорят врачи. Ночью знобило. Ребята дали мне свои одеяла. Джек принес лимонад (где уж он его достал, когда все было закрыто, — не знаю).
Наконец отвязалась от меня скверна. Хорошо быть здоровым, красота! Хожу по комнате, но устаю. Качает. Ноги стали тонкими и легкими. Дня через два выйду на улицу.
Дорогие мои друзья! Если бы не они и не Маринка, не знаю, как все обошлось бы. Не хотелось концы отдавать.
Недаром говорят: друзья познаются в беде. У меня хорошие друзья. А Маринка меня поразила. Я недавно пересчитал по пальцам моменты, когда она оказывала мне внимание. Я был ослом, с длинными- предлинными ушами. Вспоминать противно. За эти дни я ее по-настоящему понял и полюбил еще крепче.
Она пришла на второй день моей болезни. Я спал, когда в дверь постучали. Сквозь дремоту услышал, как Джек сказал: «Славка, к тебе доктор». И, видимо пораженный ее внешностью, продолжал: «Ему везет: каждый день барышни, и одна прекраснее другой».
Я взглянул на доктора и обомлел: передо мной стояла Маринка. Ее ничуть не смутили ни мужская компания, ни реплика Джека, потому что она смело прошла вперед и начала что-то говорить ребятам. А я снова заснул.
Проснулся, когда в комнате никого не было, кроме Марины. Она приложила мне холодную руку ко лбу и спросила, увидев, что я не сплю: «Тебе очень плохо? Что-нибудь болит?»
Я ничего не ответил, только поднес ее руку к щеке. Она сказала: «Пора принимать лекарство» — и высыпала мне на язык порошок, дала запить водой.
В комнате я заметил идеальный порядок — такого, по-моему, не было со дня основания мужского общежития.
Я хотел ей что-то сообщить, но не успел и заснул.
Следующие дни были плохими. Я видел около себя то Левушку, то Марину, то Джека, то Сашка и удивлялся: только что рядом со мной сидел Сашок, а через минуту он куда-то исчезал и появлялась Марина. Я пытался уяснить, как это получается.
В общем, болеть противно. Совали мне все кому не лень пилюли, порошки, ложки с какой-то дрянью; мне же оставалось лишь безропотно глотать.
Когда кризис прошел и дело двинулось на поправку, ребята мне рассказали, как орудовала здесь Маринка. Прежде всего она запретила всем курить под страхом смертной казни. Затем навела порядок в комнате, вызвала профессора, где-то достала кислородную подушку.
Джек, теоретик любви, изрек: «Если я говорил, что она тебя мучила, то я беру свои слова обратно. Жизнь вносит в правила исключения: иногда женщинам попадаются такие мужчины, что их необходимо мучить». Так как я был слаб, я попросил Митьку вздуть Джека, в долг.
В комнате стало заметно веселее. Я рад, что Марина произвела на всех хорошее впечатление.
Завтра иду на лекции. Кажется, я по ним даже соскучился.
Приходила Марина, притащила яблок. Я умолял ее прекратить подношения, потому что я здоров и силен, аки лев.
Она опять уезжает в командировку.
Все происшедшее сегодня свалилось на меня так неожиданно, что я до сих пор не могу опомниться. Понял только одно: Марина — моя. Я ее не променяю ни на кого на свете. Никогда! Это единственный человек, кого я люблю. Да, это так…
После лекции я зашел к ней в общежитие и пригласил в кино, но она сказала: «Давай лучше пройдемся, мне нужно тебе многое сказать. Ты не возражаешь?»
Разве я когда-нибудь возражал? Пошли. Я нарочно молчал, чтобы говорила Марина. Она не стала долго ждать.
«В последнее время, Слава, я много думала о нас с тобой… Ты мне сказал, что любишь, — начала она, и по голосу я заметил, что она нервничает, волнуется. У меня замерло сердце: сейчас что-то произойдет. Но что? Я не мог догадаться, к чему она клонит. А она продолжала: — Я тебе этого не говорила, но ты мне тоже дорог. Я убедилась в этом особенно тогда, когда ты болел…»
Мы ходили часа три, сидели на скамейке в пустынном холодном парке, опять ходили… Она, бедная, наверно, совсем продрогла. Я пробовал вставить свое слово, но она каждый раз крепко сжимала мне локоть и говорила сама, словно боясь, что, остановившись, не сможет продолжать. Маринка рассказала о себе, о детстве, отце и матери, о Ленинграде, дяде Паше, как она называет этого изумительного чужого, но своего человека, о… Да, словом, обо всем, что касается ее.
Кончила она вдруг, сказав: «Ну вот, теперь ты знаешь все. Я не хочу и не могу быть перед тобой нечестной». Я схватил ее за рукавички, но она вырвала руки: «Не надо. Не говори ничего. Я тороплюсь,
