— Так вот. Ты сидишь на берегу реки. Сидишь неподвижно, чтобы не спугнуть утку. Спустя некоторое время она успокаивается, привыкает к твоему присутствию. Тогда ты начинаешь крошить в воду черный хлеб или другую еду — что у тебя есть. Утка подплывает все ближе и ближе, а ты продолжаешь сидеть очень спокойно, только сыплешь крошки. Ну а потом, когда она подплывает достаточно близко, ты хватаешь ее, — Сегест резко подался к Вару, который непроизвольно отпрянул, — и сворачиваешь ей шею!
Он мог бы свернуть шею Вару, если бы захотел. Оба собеседника прекрасно это понимали, что пробуждало в них странное ощущение соучастия.
— Я не утка, и Арминий не охотится на меня, — заметил Вар, сохраняя достоинство.
— Ты так говоришь, — ответил Сегест. — Но подумай вот о чем: если ты убьешь Арминия, а я окажусь не прав, ты не причинишь Риму никакого вреда. Но если ты не убьешь его, если позволишь никчемному свинскому псу жить, а я окажусь прав, ты причинишь вред не только себе самому. Ты причинишь вред Риму. И может статься, очень серьезный вред, ибо не понимаешь всей меры амбиций Арминия.
Слово «амбиция» имело в латыни особое значение, и Вар мог лишь гадать, знает ли об этом Сегест. Человек с чрезмерными личными амбициями, которые были превыше верности Риму, мог представлять собой величайшую угрозу для государства. Именно такой человек разрушил республику. И ныне Август, сумевший удовлетворить все свои амбиции, строго следил за тем, чтобы никто их больше не проявлял.
— Спроси любого человека из любого клана, из любого племени по всей Германии — и каждый, кому известно мое имя, скажет, что я друг и союзник Рима. Я был на стороне Рима с тех пор, как у меня начала расти борода. Я сражался на стороне Рима в Германии, Арминий никогда этого не делал и не будет делать. Он принимает тебя за утку, наместник. Хочет накрошить хлеба в воду, чтобы подманить тебя поближе. Неужели ты дашь себя поймать?
Сегест не попытался схватить Вара за горло — и, судя по тому, что наместник знал о германцах, то было проявлением величайшей сдержанности со стороны варвара.
— Ну, может, кое в чем ты и прав, — пробормотал Вар после до неприличия затянувшегося молчания.
В Римской империи всякий, имеющий уши, отчетливо услышал бы в этой фразе: «Заткнись и проваливай. Ты мне до смерти надоел».
Однако Сегест, будь он сто раз римским гражданином, не был римлянином.
— Подожди. Присмотрись. И ты… увидишь, что я прав.
Сегесту пришлось сделать паузу, чтобы припомнить, как образуется в латыни будущее время.
Вару очень хотелось, чтобы гость ушел: они и так уже разыгрывали эту сцену слишком часто. Интересно, актеров не мутит из-за ролей, которые им приходится играть снова и снова? Странно, если не мутит.
Сегест налил себе еще вина, выпил, и красные пятна на его щеках стали больше и ярче. Он потянулся было за засахаренной смоквой, но отдернул руку, а когда снова посмотрел на Вара, глаза его блестели от сдерживаемых слез.
— Можно задать тебе вопрос, почтеннейший? — промолвил он слегка заплетающимся языком.
— Разумеется, — промолвил Вар с куда большей сердечностью, чем испытывал.
— Арминий подолгу гостил у тебя в Минденуме, — произнес германский вождь.
То был не вопрос, но Вар все равно кивнул.
— Да, гостил. Он и его отец — они гостили у меня вместе.
«И если тебе это не нравится, тем хуже для тебя».
Сегест что-то неразборчиво пробормотал, а потом медленно и мучительно высказал то, что лежало у него на сердце:
— Пока Арминий был у тебя, он говорил о Туснельде? Говорил, что она счастлива?
«Он любит ее. Он заботится о ней», — удивленно осознал Вар.
До сих пор он считал, что Сегест выступает против Арминия из-за личной обиды, а не потому, что переживает за дорогого, близкого человека. И только сейчас он увидел случившееся в ином свете: отец потерял дочь и искренне беспокоился за нее.
Насколько помнилось Вару, Арминий не слишком распространялся насчет Туснельды и мало говорил о своих чувствах к ней. Но что это доказывало? Сам Вар тоже не очень-то распространялся насчет Клавдии Пульхры. Он говорил о своем сыне, которого Арминий немного напоминал, — но не о жене.
Осторожно подбирая слова, наместник сказал:
— За все время, проведенное с ним, у меня не было оснований усомниться в его чувствах к Туснельде. Он не из тех людей, которые радуются, причиняя другим боль.
Вар надеялся, что это улучшит настроение Сегеста, но, похоже, надеялся напрасно. Германец тяжело вздохнул.
— Нет, по моему разумению, Арминий другой породы, — промолвил германец. — Из чего не следует, что он человек, а не зверь. Он берет, что хочет и где захочет, а получив, кладет на полку и забывает. Когда речь идет о серебряной безделушке или красивой посудине, беда невелика. Но если на полке пылится девушка… Разве это не жестоко?
Вар подумал о том, сколько девиц отдали мужчинам самое дорогое и были потом забыты. Но, понимая, что германцу не понравятся такие слова, сказал другое:
— Надеюсь, в конце концов все уладится.
Звучало это пристойно, ни к чему Вара не обязывало и ничего ему не стоило.
— Я тоже надеюсь.
Медленная, тщательная латинская речь Сегеста казалась удивительно впечатляющей.
— Но есть большая разница между тем, на что я надеюсь, и тем, чего я ожидаю.
Он снова вздохнул.
— Я не в силах убедить тебя, не в силах… хм-м… урезонить тебя. Единственное, что мне остается, это повторять снова и снова: постарайся не оказаться уткой, наместник.
Сегест отсалютовал Вару и без прочих церемоний покинул маленькую столовую.
В следующее мгновение появился Аристокл. Вар, ничуть не удивившись, кивнул.
— Ты нас подслушивал?
— Нет, господин, конечно нет!
Но грек говорил так потрясенно, что Вар не поверил ему ни на мгновение.
— Он стоит на своем, не так ли? — промолвил римский наместник.
— Упорно и неотступно, — согласился Аристокл. Его нимало не беспокоило собственное недавнее уверение, будто он не подслушивал. — Но что за чушь он нес насчет уток? Я ничего не понял.
— Не ломай себе голову. Это не важно. Но он действительно переживает из-за дочери.
Вар покачал головой.
— Вот уж никогда бы не подумал!
— Когда имеешь дело с германцем, никогда не знаешь, чего от него ожидать, — заявил Аристокл.
— Это правда, — со вздохом согласился Вар.
Как бы ему хотелось, чтобы это было не так!
XIII
Калиги Калда Кэлия стучали по настилу переброшенного через Рейн моста.
— Вот и еще один год в Германии, — произнес он, ни к кому в особенности не обращаясь. — Может, нынче мы закончим здесь трудиться. И тогда сможем отправиться в какое-нибудь другое место.
— Или останемся в Германии нести гарнизонную службу, — отозвался легионер, шагавший слева. — Разве это не будет забавно?
— Иногда я тоже так думаю, — промолвил Кэлий. — А иногда мне так не кажется.
— Разговорчики в строю! — рявкнул военный трибун, и Кэлий замолчал.
Рано или поздно — скорее всего, рано — трибун найдет другого легионера, к которому начнет придираться, а пока лучше помолчать. Что хорошего, когда на тебя орут?
