дело. Пока шла операция спасения, Аида сидела тихо, сосредоточенно поджав серые от пыли губы, а как только педаль была побеждена и ее стали вынимать из нутра искореженной японской ловушки, тут Аида залилась слезами, где-то близкими по эмоциональности к истерике вдовы у гроба любимого и единственного человека.
Пожилой верзила, зафрахтованный Ингой в качестве домкрата, и тут не растерялся, вытащил с торопливостью, однако не лишенной некоего природного достоинства, из внутреннего кармана куртки продолговатый кожаный футляр и – о чудо! – протянул рыдающей Аиде с самым участливым видом толстенную сигару. Ни больше ни меньше. Аида так изумилась, что сигару взяла и немедленно прекратила слезный водопад. Она стояла посреди бесформенных цементных обломков с глупой коричневой «гаваной» в руках, держа ее на манер эстафетной палочки, и с крайним недоумением на лице разглядывала цветной бумажный ярлычок. Дядька, как самый галантный кавалер, уже подносил ей зажигалку и специальный ножичек для обработки края этой курительной драгоценности. Аида, никогда не бравшая в рот даже дамских сигарет, конечно же, не собиралась воспользоваться сигарой по назначению. И смешно спрятала руки за спину, так и зажав в ладошке «гавану». Дядьку это весьма развеселило, о чем он и сообщил, залившись циклопическим смехом, похлопал Аиду по плечу и потом по-военному поднес руку к виску и представился:
– Родриго-Луис-Кристиан Рамирес! – если Инга только ничего не напутала с первого раза. Впрочем, все встретившиеся ей в Калифорнии этнические испанцы или мексиканцы, кажется, представлялись весьма однообразно. Или Родригесом, или Гонсалесом, или Карлосом Рамиресом, так что выбирай любое имя из списка, и оно непременно подойдет.
Родриго-Рамирес тем временем предложил таким заговорщицким тоном, как будто дело происходило на эпатажной дискотеке:
– Ну как, леди! Пора нам выбираться отсюда в местечко потише! – При этом он даже не дождался обратного представления со стороны тех самых леди, которым минуту назад оказал нешуточную услугу.
Обе леди, однако, с великой готовностью откликнулись на его предложение. И все трое побрели в единственно возможную сторону обрушенной эстакады, откуда Инга и привела свой латиноамериканский домкрат. Пока шагали, точнее сказать, пробирались мимо всевозможных обломков, Родриго Рамирес не умолкал ни на минуту. Впрочем, он то и дело отбегал в сторону от своих дам, которых взялся эскортировать с таким энтузиазмом, давал советы объявившимся спасателям, помогал подхватить на плечо тяжести, тут же возвращался обратно к девушкам. И при этом его было так много, что скоро у Инги закружилась голова от хоровода его стремительных слов. За время путешествия Инга и Аида успели узнать, что сеньор Рамирес вдовец, что ехал в Сан-Фернандо навестить маму, двух братьев, семерых племянников и бог весть кого еще – Инга скоро запуталась в бесконечном перечислении Хуанов, Луисов, Карлосов, Марий и Катарин. А еще они узнали, что у самого сеньора Рамиреса детей очень мало, только один сын, и тот живет с бабушкой отдельно, и вообще, по некоторым интонациям, Инга догадалась – со своей родней у громогласного Родриго Рамиреса имеются существенные разногласия. Еще ей было поведано о том, как его прекрасный, сделанный на заказ «Крайслер» не пострадал почти совсем, но ехать на нем нет никакой возможности, полуразрушенная дорога забита брошенными автомобилями. И тут же без остановки сеньор Рамирес принялся с непонятным вызовом к непонятному адресату рассказывать о том, что у него собственный бизнес по переработке и утилизации пластиковых отходов, очень выгодный, и что тот бизнес он завещает своему сыну, хочет он или нет. Инга не поняла, с какой стати сыну сеньора Рамиреса отказываться от прибыльного наследства, но на всякий случай изобразила на лице сочувствие. Родриго-Луис- Кристиан этому сочувствию так возрадовался, что немедленно схватил Ингу за руку и пожал столь крепко, что девушка сморщилась от боли. Впрочем, сеньор Рамирес этого никак не заметил.
Вообще, этот сеньор Рамирес на взгляд Инги представлял собой одно сплошное человеческое недоразумение. За что бы он ни брался, а видимо, за последние полчаса он брался за многое, сеньор Рамирес в своих трудах производил впечатление сбежавшего из местного цирка-шапито клоуна-переростка, не столько смешного, сколько нелепого и неуместного. Казалось, любое его действие или слово были так наполнены шутовством дурного рода, что выглядели и звучали почти непристойными. Может статься, от того, что в поступках и речах сеньора Рамиреса рисовался слишком жизнерадостный энтузиазм, как у ударников первых советских пятилеток, и энтузиазм этот в сумятице массового бедствия, стонов и плача людского был особенно безобразен.
Но Инга (и Аида тоже) не сделали сеньору Рамиресу никакого замечания, хотя у обеих и чесались языки, все же благодарность их спасителю оказалась достаточно велика. Опять же они побоялись в условиях такой масштабной катастрофы остаться одни, а защита даже клоуна, притом весьма здоровенного по силе и по массе и уверенного в знании наилучших способов эвакуации, служила бы им надежной гарантией спасения.
Скоро дошли и до великолепного «Крайслера» с покореженным задним бампером, в который просто врезалась сзади идущая машина. Автомобиль сеньора Рамиреса и впрямь был нов и великолепен. Будь дело в России, и Инга бы посоветовала его разговорчивому владельцу выставить непременно вооруженную охрану подле его беспомощного железного коня. И она даже намекнула на это беспечному Родриго-Луису, но тот отмахнулся небрежно, заметив только, что обо всем пусть болит голова у его страховой компании. Только забрал из авто бутылку с водой и переложил в багажник весьма объемистые пакеты, наверное, с подарками для родственников в Сан-Фернандо. И все трое пошли дальше. Вода оказалась весьма кстати.
Сколь далеко и долго они так брели, Инга не знала. На нее вдруг обрушилась непонятная сонливость, только усиливавшаяся от бесконечного потока уже совсем беспредметных и путаных рассказов сеньора Рамиреса. Но она послушно кивала ему вместо ответа, потому что надоедливый сеньор никак не желал оставить ее в покое и обращал череду своих повествований непосредственно к Инге. Тут же рядышком семенила, слегка прихрамывая на ущемленную ногу, Аида, но сеньор Рамирес не хотел отчего-то общаться с ней, хотя исправно протягивал ей руку в трудных для прохода местах. Аида загадочно улыбалась и нимало не была тронута таким невниманием.
Потом они набрели на спасательный пункт, наскоро развернутый у более-менее сохранной части дороги. Оттуда уже ходили черные, с желтой надписью автобусы, доставлявшие физически здоровых страдальцев в объезд к ближайшей городской транспортной линии. Тут же всем предлагалась и психологическая помощь, спасатели раздавали карточки с адресами. Сеньор Рамирес усадил в ближайший автобус своих дам, забрался в него сам, совершенно проигнорировав оставшихся без места других женщин, даже и с детьми. Это выглядело несколько странно после всех его спасательных усилий и подвигов. Аида улыбнулась еще загадочнее.
Родриго-Луис-Кристиан Рамирес, король пластиковых свалок Лос-Анджелеса, проводил их сначала до центра города, оттуда увязался до Лонг-Бич, мало пострадавший от землетрясения, и шикарно напросился на чашку кофе усталому герою. Аида с готовностью пригласила его в дом. Пока варили кофе, сеньор Рамирес успел обследовать квартиру, точно узнать статус ее обитательниц, которых он на свой лад называл Ида и Инесс, раскритиковать район и похвалить чистоту в комнате, спросить, застрахована ли была «тойота» и пообещать ускорить выплату по полису, намекая прозрачно на большие связи кое-где. На трогательный рассказ «Иды» о тяжелой судьбе ее подруги, совершившей побег из лап московского мафиози и очутившейся в гостеприимной Америке на птичьих правах, сеньор Рамирес не сказал ничего. Но вдруг тут же спохватился, что не умыт и грязен страшно, попросился в туалетную комнату. Аида выдала ему полотенце.
– Ну и кадр! Какой-то атомный взрыв в балагане, а не человек! – высказалась по-русски Инга, когда сеньор Рамирес удалился с полотенцем.
– Кажется, он на тебя запал! – неожиданно громко сказала Аида.
– Этого еще не хватало! – охнула Инга. – Ну нет, ни за что!
– Не дури, он, похоже, богат. И если не наврал, то жены у него нет. Это хороший шанс!
– Он же петрушка! – ответила Инга, чуть не плача. – Настоящий петрушка, болтливый и седой. Нелепый, как Пизанская башня.
– Может быть, но, пожалуйста, не гони его, пока не подвернется другой. И потом, ты же видишь и знаешь, как обстоят дела, – напомнила Аида.
– Да брось, только месяц прошел. Не все так плохо, – с надеждой в голосе возразила ей Инга.
– Но ситуация показательная. Единственный, кто откликнулся, это тот парень из бюро «Боинга». Как его, Лаваль Морис?
– Нет, это еще хуже. Лучше уж Родриго-Луис! – воскликнула, передернув плечами, Инга.
А надо сказать, что дела с гражданством и брачными затеями у подруг обстояли несколько плачевно.
Уже шесть недель подряд заботливая Аидочка честно исполняла взятые на себя добровольно обязательства. Знакомила, сватала, выводила в люди. С одним и тем же безнадежным результатом. Все оказалось несколько сложнее и печальнее, чем это виделось подругам изначально. Найти бойфренда в Калифорнии действительно было проще репы, которую парят, жарят, тушат и варят. Не очень тяжелым по усилиям предприятием выглядели и поиски мужа, в том случае, если ты полноправный в документах гражданин. Но как только потенциальные, намеченные Аидой в женихи мужские особи слышали о временном, гостевом пребывании русской туристки в их суперэлитносказочной стране, так немедленно переводили отношения в рамки нахрапистого флирта в предвкушении халявы. Лишь немногие едва намекали о желании переписываться в будущем и пригласить в гости еще раз уже со своей стороны. Русские женщины действительно были в цене. У малоимущих или сильно жадноватых и козловатых граждан, желавших сэкономить на домработницах, а то и на равноправных, воспитанных в американской свободе женах. Никому не оказалась нужна девушка со знанием пяти языков, развитая не по возрасту, деловитая и всего ждущая и желающая. Таких хватало и среди своих, местных невест, так зачем же взваливать еще на себя эмиграционные проблемы? А по Инге за сухопутную милю было видно – не станет она безропотно торчать у плиты, драить дом вместо моющего пылесоса и довольствоваться линялым халатом с распродажи магазинов «секонд-хенд». И даже клерк с образованием и проявляющимся будущим понимал – эдакая королевна ему не по карману, а то бросит его скоренько и вообще умчится в даль далекую, оставив в дураках. А дураком выглядеть в чужих глазах стопроцентному и даже полпроцентному американцу не хочется ни за что. Дураков и не было. Об иммигрантах из России речь вообще не шла. К ним сама Инга отказалась приближаться даже для вежливого знакомства. Не для того она явилась за океан, чтобы опять променять шило на мыло или, упаси бог, снова угодить в еврейский переселенческий рай.
Один жаждущий жених, однако, все же сыскался. Не так уж сильно старше тридцати, модный, раскованный, богемный, без предрассудков, авиаинженер компьютерных навигаций. При деньгах, доме и страховках, с достойной машиной и не менее достойной служебной перспективой. До сего времени холостой, как переживший свое время сибирский мамонт. Он носил красивое имя, он приехал из Луизианы, он сочувствовал Инге необычайно, он всего добился сам. Он был хорош, он был влюблен, он почти не имел недостатков, кроме одного. Морис Лаваль был черным. И это было совершенно невозможно.
Никогда в жизни Инга не считала и не могла иметь поводов считать себя расисткой, не то что оголтелой, а и в небольшой степени. В школе она сильно сопереживала Анжеле Дэвис, жалела несчастного Манделу, возмущалась несправедливым убийством праведного Мартина Лютера Кинга. Даже зябнувшим на московских непогодах постояльцам общежитий университета Лумумбы она сочувствовала неподдельно, не говоря уж о голодающих, страшных, концлагерных детях Африки. Она и в институте, еще педагогическом, всегда жертвовала в их пользу больше, чем иные, – где все давали рубль, она отдавала три, стесняясь тщетной малости своего подношения, но и три рубля у нее тогдашней были на счету. Казалось бы, никаких предрассудков у комсомолки и пионерки Страны Советов против людей черного цвета кожи иметься не могло.
Но так только казалось. Нечто неявное, в детстве – почти, а в бабушкиной квартире уже получившее определенные черты, обнаружилось в ее воспитании. В мыслях и образах еще той Сони, которая была равно далека как от Америки, так и от подоконника. Из библейских пересказов, часто имевших место в их семье и ходивших в словесных беседах их круга, та Соня запомнила и узнала повесть о буйных сыновьях Хама, наказанных Господом за глумление над Ноем и преданных в вечное и второстепенное подчинение другим человеческим расам. Она слышала суждения, только презрительные и произнесенные с непоколебимой уверенностью, что каждый негр – это в сущности своей застрявшая на эволюционной лестнице обезьяна, которую нужно жалеть на расстоянии, но ни в коем случае не ставить на одну ногу с полноценным человеком. Понятия их маленькой еврейской общины в смысле своем слабо расходились с мнением Адольфа Гитлера – только направленным против тех самых иудеев, которые так неосмотрительно заимствовали у него расовое клише, позабыв совершенно, к кому оно изначально было адресовано экспрессивным фюрером.
Ощущение, сформировавшееся в ней под влиянием того окружающего бытия, что определяет сознание, скорее было сродни крайней брезгливости, чем подлинной агрессии скинхедов. И это выходило намного хуже, потому что не имело приправы в виде некой борьбы, пусть и надуманной, но как бы допускающей равенство и полноценную угрозу со стороны иной расы, по мнению бритоголовых, занявших их место под солнцем. Эта борьба как бы уравнивала шансы, давала возможность темнокожим братьям объединиться в ответ, тоже взяться за пушки и ножи и накостылять истинным арийцам по первое число. И тем самым доказать нечто, в доказательстве не нуждавшемся. С такими, как Инга, получалось плохо и непросто. Они не воевали против, они даже были за, настолько за, насколько ярый член «Гринписа» может ратовать за сохранение редкой разновидности павианов. Но никогда этот ярый член не додумается поселить крайне неаккуратное и агрессивное животное в собственном доме и тем более признать его подобным, если не равным себе божьим чадом. Это несло в себе уже некую предвзятость природного отвращения, несовместимости на биологическом уровне – ведь случается же у некоторых людей тошнотворность при виде той или иной пищи, связанная часто с детскими отрицательными воспоминаниями. Причина отвращения уже и позабыта за завесой лет, а запах вареной цветной капусты или жаренного в подливе лука каждый раз при своем возникновении вызывает тот самый непреодолимый позыв.
