она. И такая, что ей можно верить безоговорочно… а вот оно, спасительное лекарство. Сначала дать его, потом вызвать неотложную помощь. А потом? А потом прощай побег и даже Санта-Барбара. И ее вечно виноватые глаза у постели инвалида мужа. А вот вам всем фига!
Инга прошла в туалетную комнату и, еще даже разумом не понимая, что она делает, спустила в унитаз все таблетки до единой. И застыла с пустым тюбиком в руке. И что дальше – выкинуть пустую коробку? А зачем, собственно? Инга аккуратно положила ее обратно в стол. Потом так же аккуратно задвинула ящик. В ее действиях никто посторонний не смог бы обнаружить ни малейшего признака смысла. Ведь муж ее никак не был в состоянии не то что взобраться на второй этаж, а попросту приподняться с полу. Так для чего же понадобился этот жест? А только для нее самой. Чтобы отрезать пути назад, чтобы не повлек ее за собой соблазн возврата и обыкновенного сострадания, чтобы уж совсем разорвать и навсегда все поводья, влекущие в сторону, куда ты не желаешь идти. Это была демонстрация перед судьей, о котором она знала только то, что он есть и что он послал ее назад, вот зря лишь не объяснив, для чего. Значит, и выбор целиком за ней и на ней.
После она спустилась вниз, дон Родриго сильно стонал, но уже не очень членораздельно говорил. Взяла чемодан и отнесла его туда же, где он доселе был. А потом наложила и завершающий штрих. Ничуть не дрогнувшей рукой отключила в гостиной телефон. Мало ли что, на всякий случай, ведь чувство самосохранения слишком велико в некоторых положениях. И быстрым шагом вышла вон. Муж ее при этом еще, кажется, был жив и видел все, но по его виду она догадалась – страдать ему недолго.
Надо же, как все вышло. Но каков герой, спрашивается? Скрывать свою болезнь и от собственной жены. Неужели ее Родриго еще раньше полагал, каким боком может выйти ему подобное медицинское орудие, вложенное в руку его дорогой Инесс? И тут же она прозрела истину. Ничего муж ее не полагал и не подозревал тоже ничего. Он лишь хотел казаться. Сильным и полным здоровья, ради нее и для ее спокойствия. И чтобы не жалели и не опекали из сострадания, а считали полноценным, еще вполне состоятельным мужчиной. Но как же Родриго умудрялся скрываться в мелочах? Ведь тут и визиты к врачу, и рецепты, и лекарства по часам. А так и умудрялся, оттого, что особенного труда здесь не было нужно. Потому что Инга должного интереса не имела, а только голое равнодушие, с нее довольно получалось и видимости, а что спрятано за занавесом, ее вовсе не трогало. И, между прочим, не трогает и сейчас.
Спустя вряд ли и полчаса ее крошка «порше» затормозил у дома Аиды в Лонг-Бич. Инга вышла из машины, и ее зашатало, нервы играли, как у вратаря на серии решающих исход пенальти. Однако она заставила себя и уверено постучалась в дверь. Через минуту ей открыли.
– Я не могла не приехать! Я стервозная и гадкая! Я не хочу в эту Барбару, не поговорив с тобой! – и уж голос ее имел все признаки неподдельного волнения, будьте спокойны!
Аида ее впустила, и отчего-то Инге показалось – подруга ее не подделывается и тронута ее признанием. Теперь только верно доиграть до конца.
– Я все поняла. Вот сегодня, вот сейчас только. Сказала Родриго, пусть пока смотрит кино, а я скоро. И он отпустил, тоже понял – к кому и зачем!
У Аиды она просидела два часа. И часы те были насыщены прощениями и сопливыми слезами, впрочем, Инге именно это сейчас и было необходимо. Аида даже призналась, как вот она разочаровалась в подруге своей, а теперь, отныне, в этот ее приезд, поняла, что ошиблась. И что нельзя судить за временные слабости. Инга чуть ли не заплакала, но совсем не из-за такого откровения, просто силы ее внутренние оказались на пределе. Она ужасно тревожилась, решилась ли уже судьба ее мужа и довольно ли сроку для осуществления ее плана. Но все ее волнения были кстати, потому что особенно убеждали Аиду в ее раскаянии. А потом Инга, выслушав напутственное слово и уверения в вечной женской преданности, уехала.
Дом стоял, каким и был оставлен. Ни «скорой помощи» по 911, ни даже, тут надо перекреститься, полиции. В гостиной свет, дверь не заперта. Но войти все же сразу Инга побоялась. Было страшно – все равно, что бы ни увидела внутри, стылого покойника или очухавшегося сердечника. Самое худшее, что могло случиться, – это если муж ее пока жив. Тут ей даже думать дальше не хотелось. Но уговорила себя, что такое вряд ли ждет ее за порогом. Хотя и первый, лучший вариант ее упований, лихорадивший самое ее нутро, выглядел ужасным не меньше. Зато разом снимал все проблемы, нынешние и будущие.
В гостиной, однако, лежал самый обычный, тихий труп. Интересно, отчего ей только подумалось, что обычный, ведь Инга сама в жизни лицезрела лишь одного покойника, собственного деда в гробу, вот, пожалуй, и все. Но очень уж просто лежал себе дон Родриго, также и голова его осталась по положению в том же ковровом нимбе рисунка. Ей вдруг стало непонятно смешно от мысли, что, может, это знак и ее несуразный муж отправился на тот свет в качестве святого. Впрочем, а почему бы нет? Уж к мученикам его точно был резон причислить. Но смешливость ее дала понять Инге, что сама она уже близка к истерике. А ведь еще предстояло дело. Им Инга и занялась. Сперва включила телефон, поспешно протерла розетку от отпечатков. Но тут же сообразила, не приведи что, так еще более покажется подозрительным. И нарочно взялась за выключатель снова. Потом тщательно осмотрелась вокруг дона Родриго. На всякий детективный случай. Но вокруг мирного покойника пространство было сурово и пусто. Никаких там бульварных выцарапанных надписей «в моей смерти прошу винить» или хотя бы «Инесс» с намеком на погубительницу. Ничего подобного. Да этого и быть не могло. Не все ли равно умирающему, кого винить, да и царапать решительно дону Родриго совершенно получалось не на чем. Ведь не на ковре же. Разве что кровью написать. Вот же глупость! Прямодушный добряк сеньор Рамирес и надписи кровью – это хуже и непристойнее, чем шоу в борделе. Да и что он мог бы написать, только дурного вкуса анекдот напоследок своей жизни. А бедному Фелиппе все же придется наследовать отходное производство! Инга хохотнула – звук собственного голоса в доме, превращенном ею в склеп, подействовал вроде электрошока. Но и направил мысли. Да что же она стоит! Ведь теперь ей полагается и первым делом!.. Инга набрала заветные 911 и, как только откликнулся оператор, истошно завопила, вложив в тот крик весь подлинный кошмар напуганного преступника, вынужденно прикованного к месту его злодеяния. Оператор, судя по голосу, молодая женщина, казалось, перепугался не меньше ее, умоляла ничего не делать и никуда не выходить – сейчас, как можно скорее, к ней приедут, пусть миссис Рамирес потерпит чуть-чуть.
Потом Инга повесила трубку, и так совпало, что как только кнопка радиотелефона засветила красным отбой, так тут же ей ясно пришло в голову, что она вот только недавно убила человека!
Или не убила? Инга так поспешно, так торопливо оправдывалась про себя, словно уже стояла перед судом присяжных, и участь ее решалась немедленно и без совещаний, и то было ее последнее слово. Ведь он бы и без нее не прожил долго. Быть может. А быть может, и нет. Она только слегка помогла. И она имеет право на счастье, пусть и за счет другого. Э, нет, за счет жизни другого. Выходит, так? Но так было нельзя жить самой, и она постановила тут же, что все произошло само собой и убийства не получилось. А только неоказание помощи. Черт, а ведь и это, кажется, расценивается как настоящее преступление.
Она так и сидела прямо на полу подле трупа в белом нимбе вокруг головы и бормотала свою защитную речь, когда примчалась «скорая», а заодно с ней и пара полицейских в форме. Ее никто ни о чем не спрашивал, доктор в халате только лишь поводил перед ее лицом странным железным молоточком, которым и мыши не пришибешь. Инга в ответ ему засмеялась. А врач не захотел смеяться с ней заодно, вдруг испуганно отшатнулся, а потом ей вкололи что-то в сгиб локтя, и больше она ничего не помнила.
Наутро она проснулась. С тяжелой головой, как после застарелого похмелья. Но вспомнила все немедленно и сразу и даже представила себе ясно, что вчера натворила. Недаром бедняга доктор принял ее за сумасшедшую. Но то все прошло. Впрочем, и медики, и полицейская парочка пусть считают, что на нее нашло с горя. Теперь главное. Оставаться в этом доме ей ни к чему. Да и не ее это дом. Пусть им владеет в утешение бедняга Фелиппе. Тем более что эти неокубистические интерьеры, плевать, что модные «ультра», ей всегда невыносимо было видеть вокруг. Из-за них дом, тяжелый и основательный в постройке, возведенный еще чуть ли не самим Сориано, выглядел, как кукольный парадиз, и именно что подходил Петрушке. Что же, теперь гуд бай, дурацкое палаццо. Только и просто так ей нельзя уезжать. А надо вот что… Но сперва одеться и умыться.
– Аида, Аидочка! Какое несчастье произошло! Это как раз в то время, когда мы с тобой вчера… Родриго умер. Прямо на ковре. От сердечного приступа. Боже мой, боже мой! – она причитала в трубку, но не было у нее уже ни вчерашнего волнения, ни запала, и она сама слышала себя и свою фальшивость.
Аида это тоже услышала, и кто знает, что поняла. Но сказала только:
– Не звони мне, пожалуйста. Лучше никогда, – но дать отбой не успела.
– Пожалуйста, пожалуйста! В последний раз! Только теперь спаси меня, всего на несколько дней, возьми к себе, я даже заговаривать с тобой не буду, а потом тихо уйду! Я умоляю! – вот это уже вышло сильно и искренно. Инга это поняла, когда Аида задержалась ее выслушать.
– Хорошо, в последний раз! – ответила ей Аида, и не холодно даже, а так, как, наверное, разговаривают на корабле пришельцев с грустными и больными монстрами. – Я сама за тобой приеду. Жди.
Инга и села ждать. Прямо на тот самый злополучный чемодан, который так и не удалось унести прочь из этого дома. Не удалось и на сей раз.
Она сидела тихо, как пригорюнившаяся мышка. Зачем-то повязала голову платком, пестрым, нарядным, но еще более делающим ее похожей на несчастную деревенскую бабу, с тоской ждущей пьяного мужика на сельской ярмарке у царева кабака. Волосы она подобрала совсем, и только синие ее глаза скрадывали вместе с цветистостью убора гладкую бледность ее лица. А тут как раз с улицы вошли двое. И уставились на нее, удивившись немедленно, что она делает на чемодане в холле. Никого из двоих вошедших она не знала и не видела, а вот третьего, вступившего за ними чуть после, узнала сразу. Это поверенный адвокат ее покойного мужа, мистер Хатчесон, спокойный и такой же нудный снаружи, как и внутри. Зато, в отличие от многих иных законников, вовсе не ехидна. Этот мистер Хатчесон первым и кинулся к ней.
– Миссис Рамирес, господи, что вы делаете здесь? Почему это? Зачем чемодан?
– Я сейчас уеду, уже скоро, – ответила Инга, не вставая, – за мной придет одна подруга.
– Но зачем? Отчего? Вас кто-то обидел? – продолжал беспокоиться мистер Хатчесон, пытаясь поднять Ингу с ее неуместного сиденья.
– Нет, никто. Но все равно когда, сегодня или завтра. Вдруг сеньору Фелиппе не понравится, что я еще тут, – Инга встала сама и говорила это, уже глядя прямо на мистера Хатчесона.
– Она что, ничего не знает? – спросил один из незнакомцев. И Инга вдруг увидела, что от этого вопроса ему стало отчего-то хорошо.
– Видимо, нет, – сказал мистер Хатчесон, – бедняжка из России, а у них там мало считаются с женщинами. Ей, наверное, и в голову не пришло, что с ней могут честно поступить.
Незнакомцы с готовностью и даже утешительно закивали в такт друг другу квадратными подбородками, и вид у них стал совсем уж довольным. А мистер Хатчесон сказал теперь уже исключительно Инге:
– Дорогая моя миссис Рамирес, не беспокойтесь ни о чем. Это люди из полиции, но я, ваш адвокат, конечно, ничего лишнего не позволю. Тем более теперь, когда все и так ясно.
– Ничего. Я понимаю. Так, наверное, надо, – мирно согласилась с ним Инга. Она поняла только, что сейчас на ее глазах разыгрывается некий спектакль, смысла которого она до конца не разумеет, и ей лучше со всем соглашаться просто и безропотно.
– Дело, видите ли, в том… – начал главное мистер Хатчесон, но не договорил.
Теперь с улицы в открытый дом вошла Аида. И теперь же она показалась Инге лишней здесь совершенно, и она пожалела, что так скоро вызвала подругу. Впрочем, подругу ли?
– А это мисс Аида Сейфулина, – представила вошедшую Инга, сильно сомневаясь, что кто-то из присутствующих сможет не то что выговорить, а и запомнить такое заковыристое для местного американца имечко. – Я вам говорила, мистер Хатчесон, что за мной приедет подруга. Я ведь не в курсе совсем, могу ли я временно взять машину. Я не очень знаю закон.
А вот при этих словах, произнесенных Ингой на голой интуиции даже без осмысления, мистер Хатчесон принял позу Отца Основателя, собирающегося зачитать «Декларацию независимости» собранию фермеров, и изрек с Соломоновым достоинством:
– Миссис Рамирес, вам никуда не нужно уезжать. И более того, любую машину из здешнего гаража вы можете взять без всякого спроса. Потому что и дом, и все его содержимое – ВАШЕ! И оставлено вам по завещанию моего друга, мистера Рамиреса.
Инга в молчаливом изумлении села обратно на чемодан. Если полицейским дознавателям и нужно было еще какое-то подтверждение ее абсолютной невиновности в смерти мужа и бескорыстном ее чувстве к покойному, то вот сейчас опытные физиогномисты это подтверждение безусловно получили. Они еще про что-то незначительное говорили недолго с адвокатом, но очень скоро ушли, а саму Ингу не стали расспрашивать вовсе ни о чем. Она же тем временем плакала на своем сундуке тихими слезами, естественной разрядкой послужившими для ее издерганных и загнанных нервов.
Сам мистер Хатчесон не стал ее утешать, видимо полагая себя малым знатоком способов женского успокоения, а препоручил заботам Аиды, все это время промолчавшей в панцире ледяной отрешенности. И только когда мистер Хатчесон ушел совсем, Аида заговорила, и звуки, которые резко, словно стрижи в полете из гнезда, срывались с ее губ, полны были то ли ужасного отвращения, то ли отвратительного ужаса:
– Я так полагаю, миссис Рамирес, я вам более ни на что не нужна? Отлично. Тогда прощайте совсем.
