решиться на наглое воровство. Но только нигде не мог этот сказочный шейх познакомиться с его женой, только если летал на вертолете и заглядывал в окна. Загадка Сониного исчезновения с каждой минутой становилась все более неприятной. Именно неприятной, а не, скажем, тревожной. Потому что тревожиться можно лишь о доступных разуму вещах, а если налицо вмешательство иррациональных сил, то тут только такое слово получалось уместным. Лева откровенно не имел понятия, что ему делать дальше. И так и стоял в кухне над стынущим ужином минут где-то с пять, когда в двери ударил звонок надежды. Лев Романович и не стал гадать, шестым чувством он уже был уверен, что это вернулась его Соня. Ну, кончено, все так объяснимо просто! Она вышла на секундочку, ведро относить к мусоропроводу, и захлопнула замок. И не было у нее с собой ключа. И зашла к соседке, хоть бы и к Алевтине этой, и засмотрелась телевизор, или заболталась, или пила чай, и неудобно было сразу встать и уйти. И вот теперь звонит и просится домой. Милая Соня. Но то, что он недавно сейчас говорил и обещал сам себе на полу у шкафа, он исполнит непременно сегодня, он и без того напуган одним предположением, что Соня… И даже кожа на его голове еще болит, как раз в том месте, из которого он чуть не выдрал себе клок волос. Льву Романовичу вдруг стало легко в области груди, где древние полагали человеческую душу, и решение его окрепло до неимоверного предела. И он с праздничной улыбкой пошел своей Соне навстречу и распахнул дверь.
На пороге стояла совсем чужая женщина.
– Ну, чего встал, толстопузый! Посторонись-ка! – и незваная гостья бесцеремонно толкнула его плечом, прошла внутрь прихожей.
Совершенно кошмарный вид, размалеванная клоунесса какая-то, и пахнет невероятно сильно духами, что ей надо? Лев Романович всегда пасовал перед наглостью посторонних ему людей и потому не посмел воспрепятствовать непонятному вражескому вторжению. И его опять одолели нехорошие мысли. Что, если эта жуткая баба пришла от Сони? И что у них может быть общего?
– Ты чего уставился? Лев, как тебя там, Романович, кажется? Как будто в первый раз видишь? – раздался чужой смех прямо ему в лицо.
Тетка в цветастом платке обернулась к нему после того, как скинула с ног прямо на чистейший линолеум грязные кроссовки, и Лева обомлел. Не может такого быть. Да это же его Соня! Что она делает, что за розыгрыш такой, что за маскарад? А эта без сомнения Соня тут же стащила с головы и свой пестрый до резей в глазах платок. Ничего не понятно. И Соня, и не Соня. Льву Романовичу определенно показалось, что он сам только что сошел с ума. Если это Соня, а это Соня, то почему? Почему она не похожа сама на себя? Против него в коридоре, под слабой сороковаттной лампочкой стояла его жена, но в каком виде!
Вместо темных, почти черных волос, блестящих и длинных, заплетенных старательно в тугой узел – какая-то короткая стрижка, очень лохматая и светло-золотистого цвета! Неужели Соня была в парикмахерской? Ой-ой, тогда понятно, отчего его жена так сильно не в духе. Если бы ему кто-то сотворил подобное на голове, Лев Романович предпочел бы уж налысо. А тут женщина, и в первый раз, называется, сходила в парикмахерскую. Но к чему такая боевая раскраска на лице? И откуда эта лыжная куртка? И джинсы? У его Сони вообще не было таких вещей. И Ева Самуэлевна не одобряла джинсы, и Соня не носила их никогда. Она вообще не имела в гардеробе брюк.
– Ты купила себе джинсовые штаны? – задал он первый попавшийся на язык вопрос.
– Что? А, эти! Да, хоть бы и купила, – ответила Соня, но как-то пренебрежительно. И несколько странно, словно перестаралась с иностранным акцентом. Уж очень цокали звуки. Она снимала куртку и мало обращала на Леву внимания.
– А как же мама? Мама же не одобряет? Она же скажет…
– Какая еще мама? – удивилась Соня так искренне, будто упала с Луны. – А-а, твоя мамаша! Пусть поцелует меня в задницу, когда я забуду подтереться!
– Что?!! – Лева вовсе не возмутился ответом, который даже и не понял. Он просто ничего не смог изобразить от растерянного умопомешательства, кроме этого «что».
– То. У нас есть чего пожрать? Я жуть как устала, хочу есть, горячую ванну и дрыхнуть без задних ног, – отрезала его жена на невероятном дикарском жаргоне и добавила нечто совсем для Левы непонятное: – Задолбал меня этот гр…ный перелет. Полсуток разницы, это тебе не шутка.
– Да, есть. В смысле поесть у меня есть. То есть у нас, – понес полную тавтологию Лева, но на большее его не хватило. Он чувствовал себя, как чумной больной в разгар горячки, и признавал непостигаемую реальность за галлюцинацию.
– Так давай. Чего встал, как реклама «черри-бренди» в вечерний прайм-тайм? Слушай, я и забыла, до чего ты похож на верблюда! – и его Соня и одновременно не Соня совершенно неприлично захохотала.
И что было давать и, главное, зачем, если на столе уже имелся горячий ужин, и кто же его мог приготовить, кроме самой же Сони? Но Лева настолько уже съехал с катушек, что сказал:
– Пожалуйста, все давно готово. Там, в кухне. Гречка с котлетами.
– И чаю налей. Покрепче и четыре ложки сахара, если тростникового – то пять, – строго, как официанту в кондитерской, приказала Леве его же собственная жена.
А Лева поспешил выполнять повеление. Про тростниковый сахар он ничего не знал и потому положил обычный. Но рядом с чашкой пристроил и сахарницу. Вдруг что не так. А Соня все это время тут же рядом за столом ела гречку прямо из миски, плюхнув туда котлету со сковородки. Да еще хрюкала от жадности. И это его благовоспитанная Соня! Которая даже бутерброд подавала на специальной тарелочке, а арбуз ела только с ножом и двузубой вилкой.
Тут процесс насыщения со стороны его жены и созерцания ее со стороны Левы был прерван вполне конкретным писком. Проснулся Димка и испугался темноты. К тому же его полагалось давно уже кормить лекарством и вечерним гоголем-моголем. Соня, однако, не только не подскочила к сыну, но поморщилась брезгливо.
– Что у тебя там? – спросила она сквозь набитый рот.
– Димка, – ответил ей Лев Романович и ничего умнее не придумал.
– А-а! Я и забыла. Так уйми его! – опять коротко отрезала жена.
– Как унять? Его ведь кормить пора, – напомнил ей Лева, считая, что именно так осторожно и доходчиво и полагается разговаривать обитателям дурдома.
– Так покорми, – и Соня снова уткнулась в остатки котлеты. – Фу, ну и обожралась я!
– Да чем? Я же не знаю, – попробовал отговориться Лев Романович.
– И я не знаю. Так что двигай булочками, в смысле, пошевеливайся. Сообрази что-нибудь.
– Ты ведь его всегда кормила. А я же на работе, – попытался он напомнить свихнувшейся жене обычный их домашний распорядок.
– Да кому в жопу нужна твоя работа! Теперь ЭТО твоя работа. Ну, я что сказала, – тихо произнесла Соня не своим, каким-то уличным голосом и посмотрела на Леву.
Вот тут-то Льву Романовичу стало по-настоящему не по себе. Таких глаз он никогда не видел у своей жены и вообще никогда ни у кого не видел, потому что никто и никогда на доктора Фонштейна так не смотрел. Вроде бы синие Сонины прекрасные очи вдруг приобрели решительно нехороший, темный оттенок, хуже, чем стальной, а просто-таки бездонно и убийственно черный как два дула у парочки заряженных, киношных, в крупный план револьверов. И еще отчего-то Лев Романович, безусловно, теперь знал, что каждое лишнее в эту минуту слово может стоить ему зуба или еще чего похуже. Он опасливо встал, совершенно голодный, потому что до этого только смотрел, как поглощает его жена еду, приготовленную в общем-то на двоих, но от шока Лев Романович не осмелился намекнуть на свою долю. Вышел в комнату, взял на руки Димку из кроватки. Малыш перестал плакать, только залепетал обиженно на птичьем языке, что папа злой и в темноте бабай. Лев Романович вынес сына в кухню, он все равно ничего не придумал другого в эту минуту. Может, Соня при виде его и Димки образумится и придет в себя, а может, навьи чары рассеются совсем и морок сгинет прочь. Ведь не бывает же…
На кухне было совсем весело. Жена его уже не истребляла котлет с чаем, а лазила по полкам их кухонного шкафа-пенала, небрежно сбрасывая оттуда миски и кастрюльки, полотенца и прочую дребедень.
– Слышь, Лев, выпить у тебя есть? Что-то колбасит меня с дороги. В холодильнике я уж посмотрела. Сухо! – прокомментировала поиски его жена, которая сейчас решительно ничего общего с прежней Соней не имела. В сторону Димки она и не взглянула.
– Выпить в каком смысле? – тупо вопросил ее Лев Романович, отказываясь верить в то, что его Соня, пусть и в нереальном обличье, может в самом деле шарить по полкам в розысках спиртного.
– В любом смысле. Но лучше – что покрепче, – заявила ему новая Соня, и это было наяву.
– Хорошо. Есть немного водки для компрессов. Внизу, под мойкой, где мусорное ведро, – спокойно ответил Лева, включаясь как бы в игру. Не станет ведь его жена и в самом деле пить такую жуть! Да Соня в рот ничего не брала крепче шампанского вина, и то разве один бокал.
– Ага, есть. Надо же, под мойкой! Нет, чтобы приличный бар завести! Ну, ничего поправим. – И тут же на его ополоумевших глазах Соня живьем отхлебнула прямо из горла, крякнула, затрясла головой, ухватила, наскоро отломав, корку хлеба, сунула в рот. Потом отхлебнула из бутылки еще и еще. – Теперь хорошо! Ладно, уж ванна пусть будет завтра. Я спать пошла.
И она сделала несколько шагов, натолкнулась в дверях на Леву с Димкой и только тут признала сына:
– У-у! Какой большой! Ты мой хороший! – и ущипнула малыша за щеку. Димка от страха заревел в голос. – Ну-ну, не реви. Мамочка вернулась, теперь из тебя человека сделает. А то, не дай бог, пойдешь в своего папашу.
И вышла из кухни вон. Лев Романович еще немного постоял, потом хватился, принялся успокаивать Димку единственным словом, какое сейчас мог произнести:
– Ничего! Ничего! Ничего, ничего, ничего!
Кое-как соорудил сынишке гоголь-моголь, получилось плохо. Но Димка только морщился и ел, тихо, как запуганный мышонок, детским инстинктом чуя, что шуметь в доме сейчас выйдет совсем нехорошо. Потом они сидели на кухне, и Лев Романович рассказывал сыну сказки, какие помнил наизусть, за книжкой в комнату ему идти было до чертиков страшно.
Когда он вернулся уложить Димку на ночь совсем, жена его спала на раздвижном их двуспальном диване, прямо в брюках и свитере, без постельного белья, только раскинулась во всю ширь доступного места. Но Льву Романовичу и в голову не пришло потеснить ее и лечь рядом. Он осторожно собрал диванные подушки, какие были доступны, вытащил из шкафа мохеровый индийский плед и наскоро устроил себе ложе на полу. Как смог он уснуть, Лев Романович не понял и сам, видимо, на забвение в сновидениях и была его последняя надежда избавиться от неожиданно пришедшего к нему в дом кошмара.
Москва. Улица Бориса Галушкина. 13 февраля. Семь часов утра.
Затурканный совсем со сна, Лева не сразу сообразил, отчего проснулся, да еще какая-то тупая, неприятная штука все время впивается в бок. Он пошарил под собой рукой и извлек на свет, тускло струившийся из коридора, деревянную фигурку складного паяца, видимо, из разбросанных Димкиных игрушек. И тут только осознал себя на полу и вспомнил вчерашнее. Значит, ему не приснилось? В квартире явно происходило нечто. Закутавшись от холода в плед, Лев Романович вышел в коридор.
Из ванной доносились звуки, короткие ругательства, почему-то на английском языке, в основном «фак» и «шит», с русскими вкраплениями «вот же холера». Видимо, его вчерашняя новая жена совершала утренний туалет. Лев Романович решил дождаться ее в коридоре. Так и стоял, укутанный пледом, будто воспроизводил сюжет из пленения одинокого фрица в Сталинградском котле. Соня, как вышла из ванной, в старом их банном халате, общем на двоих, так и воскликнула от неожиданности не совсем уместное «Иезус Мария!», а потом обругала Льва Романовича козлом.
– Не стой тут сиротой! Лучше скажи, где мой паспорт?
– Где всегда. В твоей сумочке, да вот же, на двери, – растерявшись совсем, покорно сообщил ей Лева.
Сумочка, черная строгая кошелка, немного потрепанная, действительно висела на ручке двери, ведущей в их единственную комнату. Соня тут же распотрошила ее, высыпав в кухне на столе содержимое. Паспорт взяла, остальное смахнула без жалости в мусорное ведро.
– Посиди со мной. Я выпью чаю и побегу. Дел много. А ты слушай и запоминай, – повелела ему эта нынешняя Соня, кивнув рядом с собой на табурет.
Лева безропотно сел. За последние полсуток он много чего выучился сносить безропотно. Только тут вдруг опомнился:
– Сонечка, куда же ты пойдешь? А как же Димка? А мне же на работу надо?
Соня ничего не сказала, только резко поднялась и выбежала в коридор, зачем-то принесла ту чужую куртку, в которой стояла вчера на пороге. И, о ужас! Как фокусник, вытащила из ее
