Ей в спину неприятно дуло сквозняком, пробиравшимся сквозь щели вокруг дверных петель, но она не двигалась. Ей неудобно? — что ж, она заслужила. Отец это знал, и бил ее по рукам. Директор тоже это знал — она не забыла жгучую боль, когда он намотал на руку прядь ее волос. Ее унизили взрослые, которые стояли неизмеримо выше ее. Конечно, она это заслужила.
Элла слышала звон столовых приборов. Внизу семья села ужинать, но она не имела права присоединиться к ним.
Она знала, что сама виновата.
Элла не могла вспомнить, каким образом машинка попала в ее сумку. Ну да, она ее разглядывала. Но ведь не трогала же. Ее руки тут ни при чем — они бы помнили прикосновение пластика, если бы схватили ее и сунули под кроссовки.
Должно быть, она
Кажется, с этой машинкой было что-то связано, какое-то воспоминание, но какое — она не знала. Какая-то тень в сознании, образ, до которого нельзя было дотянуться. Похоже на историю с дверью и разбитым стеклом — да, она в тот момент как бы грезила наяву, но за этим стояло нечто большее. Так бывает, когда пытаешься вспомнить имя, которое знал, но забыл. Элле казалось, что она задремывала, забывалась на мгновение — как раз тогда, когда разлетелась дверь и исчезла машинка.
Она сунула в рот распухший палец. Запах вареной картошки снизу смешивался с запахами ее комнаты — она проголодалась и мечтала о еде, что сейчас стоит на столе.
Когда мать постучала в дверь и скучным голосом произнесла: «Твой отец желает, чтобы ты поужинала», — Элла не посмела ответить. Она услышала, как тарелка звякнула об пол, и постепенно стихли шаги за дверью.
На тарелке была вареная картошка и сосиски с подливкой. Все давно остыло и засохло. Элла, как преступница, уселась на краешек кровати со своим закаменевшим ужином — впрочем, она считала, что и такого не заслуживала.
Ощущение сытости заставило ее почувствовать себя мошенницей. Ей стало легче — а ведь так не должно быть. Это похоже на жульничество — лишнее преступление вдобавок ко всем, совершенным за этот пропащий день.
Отец хотел, чтобы она поела, — наверно, он ее простил, хотя Элла и не понимала, почему. Она же не попросила прощения. Она не знала, за что извиняться. Конечно, все случившееся — ее вина, но как сделать так, чтобы это не повторилось?
— Попросить прощения, — всегда говорил Кен ей и Фрэнку, — значит пообещать, что не будешь так поступать впредь. Покаяться — это означает пообещать, что такое больше никогда не повторится.
Бог тоже не простит ее, пока она не попросит прощения. Для того и нужны молитвы, она это знала.
Съев свой ужин, она только сделала еще хуже. Нельзя было позволять себе есть. Это неправильно! Может быть, она и не могла запретить себе красть машинку, но отказаться от ужина она могла!
Сосиски с картошкой давили на желудок как могильная плита. Ей хотелось извергнуть их обратно, прямо на простыни.
Нельзя. Мама будет в ярости.
Не испытывая к себе ничего, кроме отвращения, Элла скорчилась в изножье кровати. Потом набралась храбрости, осторожно открыла дверь и выглянула. Все были внизу. Она прокралась по лестничной площадке, отчаянно желая, чтобы ее не услышали. В ванной тихонечко заперлась на задвижку и, уставившись в унитаз, представила себе застывшую подливку.
Первый приступ рвоты вывернул ее наизнанку, второй был чисто рефлекторным, а после третьего, больше похожего на кашель, по ее подбородку стекла лишь тоненькая струйка вязкой слюны.
Она вытерла унитаз бумажным полотенцем и спустила воду, потом умылась. Вот и все, с едой покончено. Она сделала, как хотел Кен, но осталась голодной. Голодной и несчастной.
Впервые за этот день Элла чувствовала, что хоть что-то сделала правильно.
Лежа в темной спальне своей любовницы, Кен Уоллис услышал, как что-то грохнуло.
Он сел в кровати и протянул руку туда, где должны были находиться пышные телеса Эйлиш. Но рядом ее не оказалось. Одеяло было откинуто, и его рука нащупала смятую простыню.
— Эйли? Это ты там, детка? — позвал он тем же тоном, каким звал бы собаку. Забавно — он-то был уверен, что не спит, однако не слышал, как она выскользнула из постели.
— Да, любовь моя, — отозвалась она. — Я ушибла палец на ноге об эту чертову дверь. Чего не спишь?
— А ты чего крушишь тут все в потемках? — парировал он.
— Ищу сигаретки, миленький. Погоди-ка, — она щелкнула выключателем в другой комнате, и Кен увидел, как она расхаживает голышом, вороша диванные подушки и заглядывая под сервировочный столик в поисках своих «Мальборо». Она была тучная женщина, с жирными ляжками в целлюлитных ямках. Когда она нагнулась, у него мелькнула мысль, что его жена могла бы втиснуть обе свои костлявые ноги в одну штанину джинсов Эйлиш.
Она была намного старше Джульетты. И лет на десять старше Кена. Что-то около пятидесяти. И что с того? Она все еще весьма привлекательна. Достаточно привлекательна для него, а это, как с удовлетворением отметил Кен, многое значило.
— Ты прекрасно выглядишь, детка!
— Нахал! — Эйлиш выключила свет, и водрузила свою обширную задницу в ногах постели. — Что, мой Кенни не прочь еще немного пошалить? — игриво спросила она, прикуривая от бензиновой зажигалки «Зиппо». Когда язычок пламени погас, во тьме остался виден только тусклый уголек дымящейся сигареты. — Так все-таки, что тебе не спится?
— Кое-то обдумываю, девочка моя.
— Ты собираешься сказать мне, что мы больше не будем встречаться? — по голосу Эйлиш было ясно, что ее не особенно пугала такая перспектива. Такое случалось уже не раз. — Твоя женушка завернула гайки?
— Эта корова может пыхтеть сколько влезет. Не ей говорить Кену Уоллису, что ему делать, а чего не делать. Я буду приходить каждое воскресенье, не беспокойся.
— Да я и не беспокоюсь!
Они рассмеялись.
Эйлиш считала, что должна знать, что происходит в жизни ее приятелей, и приставала с расспросами до тех пор, пока не получала ответ.
— Так что же случилось? Что тебе не дает уснуть?
В ее голосе слышалось участие, хотя Кен знал, что это всего лишь привычка совать нос в чужие дела. Но он все равно рассказал ей — ему надо было поговорить с кем-то, кому в общем-то все равно, с кем-то не из его семьи — с кем-то, кто не знал его дочь. Одним словом, с кем-то посторонним.
— Моя старшая, Элла… Ну, она ведет себя несколько странно… иногда совершенно непонятно.
— Сколько ей?
— На неделе исполнилось четырнадцать.
— Все четырнадцатилетние ведут себя странно, Кен. У нее есть приятель?
— Нет, насколько я знаю. Она еще совсем ребенок.
— Четырнадцать лет — уже не детский возраст. По крайней мере, для девочек.
— По правде говоря, она малость заторможенная. В ней чересчур много от матери. Она совсем не взрослеет. Я иногда думаю: вдруг она вообще никогда не повзрослеет?
— Да куда она денется, — уверенно сказала Эйлиш. — Оглянуться не успеешь, как она попросится выйти замуж за какого-нибудь мальчика, уедет, и ты станешь дедом раньше, чем узнаешь об этом.
— Может и так. Я уж точно не скажу «нет». Пусть отваливает, не жалко. Всегда от нее были одни неприятности. Ни красотой, ни послушанием, ни благочестием — ничем не блещет. Только вечно слоняется вокруг. Другое дело — ее братец. Фрэнк — вот отличный парень! Жуткий проказник. Всегда что-нибудь замышляет, как и положено настоящему мальчишке. Да и, конечно, если б Элла не была на подходе, мне бы и жениться на ее матери не пришлось.
— Несправедливо винить ее в этом. Только из-за ребенка ты бы на ее матери не женился. Вот возьми меня: мой отец ведь не женился на моей матери.
— Это не по-божески, — вспыхнул Кен. — Это мерзость пред лицом Господа! Конечно, — замявшись, добавил он, — ты-то в этом не виновата.
— Как мило, что ты это заметил!
— Она всегда была странной девчонкой. Часами сидит в своей комнате. Радио включает так тихо, что, кажется, сама его не слышит. Рисует всякое в своих тетрадках, вместо того чтобы прилежно учиться. Знаешь, что она рисует? Ангелов! Всегда одних ангелов. Ангелов с большими крылами, летающих повсюду. Может, это все-таки богохульство?.. Я иногда думаю, уж не дьявол ли в нее вселился?
— Но почему? Что она такого ужасного сделала?
— Да понимаешь… всякие
— Постой, но ты же только что сказал, что она малость заторможенная…
— Так и есть. Но вот представь, ты сидишь, и думаешь себе: «Хочу почитать телепрограмму», или: «Хочу сэндвич!» — и тут она встает и приносит тебе то, что ты хотел. А ты и слова вслух не сказал!
— По мне, так это не зло, а просто ум.
— Да нет у нее никакого ума! Ни вот столько!
— Ну, забота.
— Да, Элла заботливая, что есть, то есть, — согласился он.
— Тогда в чем проблема?
— Да вроде ни в чем. Не знаю, с чего я вообще об этом заговорил.
И правда, в чем проблема? Как Кену заставить Эйлиш понять его, если он сам ничего не понимал?
Он глядел, как сверкают янтарные искорки потушенной в стеклянной пепельнице сигареты. Снова стало совсем темно. Он поднял руку, и потянул Эйлиш обратно в постель.
Глава 6
Никто не заговаривал с Эллой, когда она пришла в класс. Если она проходила мимо, от нее отступали и поворачивались спиной. Был вторник, до Рождества оставалось всего десять
