но Чеп отлично понимал, что за этим стоит: попойка, кутеж, загул и кое-что почище. Очень английский обычай в определенном смысле, рассудил Чеп, но и очень китайский тоже.
Когда люди пируют, за спинами у них каким-то загадочным образом маячит их нищее, голодное прошлое, где никогда ничего не бывало вдосталь, где попойки были редкостным, нетерпеливо предвкушаемым событием; эти приукрашенные фантазией услады сродни маниакальной алчности: так пьяницы на каждое Рождество до хрипоты орут песни и набираются под завязку, чтобы потом облевать себе все ботинки. Типичное времяпрепровождение для очень многих англичан, живущих в Гонконге. Чеп втайне подозревал, что его мать тоже имеет слабость к подобным пирушкам, пока она не объявила их пошлыми; тут-то у него отпали все сомнения, поскольку Бетти ругмя ругала именно то, что ей было всего желаннее.
«Как же эти местные о деньгах талдычат — фу, пошляки они и свиньи», — обожала твердить Бетти до того, как появился мистер Хун со своими девятью миллионами гонконгских долларов в банкнотах Гонконгско-Шанхайского банка, на которых изображен длиннолицый английский лев. Тут и дурак догадается: настойчивые уговоры отпраздновать сделку — «затянуть петлю», как понимал это Чеп, — доказывают, что мистер Хун происходит из крестьянской семьи, искони не знавшей хороших урожаев. Мистер Хун приехал из Китая. Китай сидит на голодном пайке. Все они такие — бойкие на язык, но оборванные, учтивые, но беспощадные. Цивилизованные каннибалы — пользуются салфетками, благопристойно ведут себя за столом и все равно мечтают лишь о том, как бы вонзить в тебя клыки. Впрочем, веди себя Хун по-иному, Чеп насторожился бы еще больше — но отличный английский мистера Хуна скрывал под собой все что угодно, кроме утонченности. Просто этот китаец лучше образован, чем его незадачливые гонконгские братья, а их превзойти несложно: местные школы в плачевном состоянии.
Мистер Хун не отступался, названивал Чепу на работу.
И вскоре припер его к стенке — что было неизбежно, учитывая податливость Чепа, особенно при настойчивом напоре; Чеп понял, что от пирушки не отвертеться. Измором Чепа можно было вынудить совершить то, на что бы он не пошел даже под давлением самых разумных аргументов; таким его сделала мать. Оставалось лишь договориться, как, собственно, праздновать.
— Если вы имеете в виду банкет, — произнес Чеп, привычный к гонконгским банкетам: скука, неразличимые по вкусу блюда, напрасные траты, едва замаскированные субпродукты: рыбьи головы, свиные ножки, губчатый рубец, сухожилия, и таких помоев запросто могут подать хоть пятнадцать перемен, — любой банкет, вы зря теряете время. От китайской кухни у меня дикая мигрень.
— Не банкет, просто мы вдвоем, — сообщил мистер Хун.
Радость-то какая — ничем не лучше банкета. Чувствуя свое бессилие, Чеп опасался общества человека, который его сломил. Энтузиазм Хуна тоже как-то настораживал.
— Тогда просто пропустим по рюмочке, — заключил Чеп.
— Но не по одной! — вскричал мистер Хун.
Загул, другими словами. Стоит китайцу — любому китайцу — выпить две рюмки, он становится красным, как вареный рак, беспомощно разевает рот, часто дыша, — полное впечатление, что его удар хватил; опухшие глаза наливаются кровью, лицо страдальчески искажается. Вместо опьянения у китайцев начинается токсическая реакция: их печень не умеет перерабатывать алкоголь; не очень-то приятно смотреть, как они валятся под стол, точно отравленные, задыхаясь и держась за животы.
— Думаю, мы можем с вами встретиться и немного выпить, — сказал Чеп, воодушевленный памятными ему картинами гонконгского пьянства.
Если выпить чего-нибудь крепкого, пирушка надолго не затянется; когда мистер Хун согласился, Чеп со злорадством вообразил его валяющимся на боку под барной стойкой: красное распухшее лицо, на губах пенится блевотина, язык синий, из ушей бьет пар.
— Кстати, — заметил Чеп, — мама уже начинает нервничать из-за сделки.
— Когда пересечемся, я вас введу в курс дела. Если в Гонконге на твоем пути попадается человек, правильно употребляющий жаргонные словечки вроде «пересечемся», — знай: с ним надо держать ухо востро.
8
Мечтая поскорее разделаться с Хуном, бормоча: «Это в последний раз», Чеп приехал в отель «Риджент» заранее; его взгляд, скользнув по забитой судами гавани, уперся в крышу трамвайной станции «Пик», затем, оттолкнувшись от этой отправной точки, нашел пожарную часть и по кронам деревьев вычислил Альбион-коттедж. При виде своего дома Чепу стало как-то спокойнее.
Он не пожалел, что явился первым, — ему удалось увидеть, как плосколицый, слегка растерянный мистер Хун входит в бар отеля. Это позволило Чепу поглубже заглянуть в душу Хуна: оказывается, китаец человек нетерпеливый и не очень-то раскованный, а с официантами хамоват. Хун по-солдатски печатал шаг, по-офицерски задирал нос, словно ожидая, что перед ним все будут расступаться. Но люди не расступались, и Хун спотыкался, размахивал руками. Что это он держит?
— Вот и вы, — произнес Хун, заметив Чепа. Вместо улыбки у Хуна получился лишь алчный оскал.
Вытянувшись по стойке «смирно», слегка кивая головой, все с тем же видом голодного хищника он постучал сигаретой по корпусу своего мобильного телефона. Хун был в том же костюме, что и в «Толстячке», по-прежнему сверкал лейблом на рукаве. Рубашка новая, с характерными складками — ее только что вынули из коробки и, не отгладив, надели. Галстук завязан кое-как. Черные ботинки начищены.
— Вот и я, — отозвался Чеп, внимательно глядя на Хуна. Так, бывало, стоял навытяжку его отец; в клубах часто попадаются мужчины с подобной выправкой. Гонконг — не только деловой центр, но и военная база; отставников здесь предостаточно. Изучая осанку Хуна, Чеп пытался вспомнить: упоминал ли Хун хоть раз об армии?
— Как приятно увидеть вас вновь, — произнес Хун.
Стиснув зубы, он начал жать на кнопки своего телефона: энергично, мстительно, точно глаза выдавливал.
— Я рад, что вы начали без меня, — продолжал он.
Китаец овладел фальшивыми формальными любезностями английской речи, но разве это главное? Все равно он — настоящая змея, каждое его слово отравлено зловещим радушием.
В этой новой обстановке Чепу открылись грани характера Хуна, которые не были заметны раньше. Стало очевидно, что Хун — деревенщина. Так обстояло дело почти со всеми приезжими из Китая; оказавшись в Гонконге, особенно в барах пятизвездочных отелей, они выглядели комично. Человек, без труда сливающийся с толпой где-нибудь в Цим Шацзуй, здесь разом терялся. Как только Хун, постучав о телефон сигаретой, начал прикуривать, телефон запищал, но у Хуна не получилось ответить на звонок: неловко попытавшись переложить телефон в другую руку, он выронил сигарету. Официант проворно вставил сигарету на прежнее место между пальцами мистера Хуна; движения служителя, отмеченные высокомерным, замаскированным под учтивость самообладанием, еще сильнее оттеняли недотепистость Хуна.
— Извините, в этом зале курить не разрешается, — оповестил официант и удовлетворенно усмехнулся, когда мистер Хун с кислым видом загасил сигарету.
— Бренди, — буркнул мистер Хун.
Чеп внутренне просиял — для организма китайцев алкоголь всегда был ядом; ему хотелось увидеть, как Хун набычится, побагровеет и, наконец, начнет хрипеть. Бренди! В шесть вечера!
— Вы отдаете предпочтение какой-то конкретной марке, сэр?
— Лучший, — заявил Хун, выдав себя с потрохами, и все его позерство пошло прахом, ибо такое может ляпнуть лишь полный невежда. «Лучший»! Рисовка деревенского дурня!
Чеп улыбнулся, наконец-то ощутив чувство превосходства, а мистер Хун поддернул рукав рубашки, чтобы взглянуть на часы. Часы примитивные, пластмассовые, немногим лучше игрушки; ни один гонконгский китаец не стал бы на такой ерунде экономить. А Хун то и дело на них косился, невольно привлекая внимание