ополчился. Вот разве что название со словом «Империал» распаляло некоторых демонстрантов, толкало их на бесчинства. Вывеску со стены над проходной дважды срывали, а флаг сдирали с флагштока и сжигали посреди Ватерлоо-роуд.
В 1969 году Чеп получил аттестат зрелости и начал стажироваться на фабрике под руководством мистера Чака. Чеп сознавал, что продолжает дело своего отца, и не противился. Бремя долга было ему не в новинку — взять хоть умершего брата, за которого он словно бы жил на свете. Чепу было всего шестнадцать, но волосы у него уже начинали редеть. Из мнительного ребенка он превратился в мнительного взрослого и — если не считать школьного друга Коркилла — почти напрочь забыл свое странное укороченное детство.
Гонконг рос — прибавлялось домов и дорог, расширялись освоенные территории. Каждый год с шкатулкой под мышкой являлся геомант мистер Мо и производил замеры с помощью своего компаса. «Очень хорошо», — восклицал он, имея в виду, что фэн шуй по-прежнему находится в состоянии полного равновесия. Иногда мистер Мо вносил поправки — указывал, куда переставить столы, оборудование, табуретки. «Если хочешь изменить свою жизнь, передвинь у себя дома двадцать семь вещей», — утверждал он. Когда новый виадук рассек Коулун надвое, мистер Мо заявил, что фабрику спасло ее равнение на одну из эстакад. «Бабушкины сказки», — фырчала Бетти, но втайне радовалась: показания компаса мистера Мо она воспринимала как лестный комплимент им, Маллердам, хозяевам столь удачного места. Чеп отмалчивался, так как в глубине души верил.
Шло время, и мистер Чак постепенно отходил от дел, перекладывал руководство предприятием на Чепа. Особенно напрягаться Чепу не пришлось: работницы, очень ответственные, трудолюбивые и дотошные, почти не нуждались в надзоре. Продолжая работать по устоявшемуся графику, Чеп организовал для себя другую, параллельную жизнь.
«Империал стичинг» находился в Коулун Тонге, то есть неподалеку от железнодорожной станции, откуда составы по главной ветке шли через Ло У и Шэнчжэнь в Китай. Железной дорогой Чеп никогда в жизни не пользовался и интереса к ней не испытывал. Но благодаря близости вокзала район изобиловал барами и «синими отелями». В «синих отелях» уединялись ненадолго — они стояли лишь на одну ступеньку выше «тук-тук-лавок». Были еще массажные салоны и стрип-клубы, а не так давно к ним прибавились и караоке-бары. Были и квартиры на верхних этажах, разгороженные на множество конурок — ты явственно слышал, как похрюкивают ржавые пружины в каморке по соседству; такие квартиры называли курятниками — гай дао. Чеп знал это выражение и, хотя по-китайски не мог прочесть ни слова, с ходу научился узнавать черные штрихи четырех иероглифов, торопливо начертанных на красном полотнище, — суньдоу бакмуй, что означало «новая девушка с севера», свежая пожива. Тут и там трудились на дому проститутки-одиночки: йет лао, йет фун — «одна комната, одна птица феникс». Законом это не запрещалось, поскольку девушка — птица феникс — работала сама по себе, без сутенера.
Ван делал ему сандвичи. Мать складывала их в коробку для завтрака. Чеп съедал их в клубах — в «Киске», «Сиреневом салоне», «Веселых минутках», «Вверх тормашками», «Пузатом Чжуне», «Баре счастья» и «Баре Джека». Даже в полдень — что для этой отрасли означало время затишья, ужасную рань — клубы были открыты и радушно встречали клиентов.
— Вам курочку? — говорила Чепу мама-сан, пока он жевал у стойки свои сандвичи с сыром и пикулями. Держалась эта женщина по-деловому, глядела без похабной хитринки, в голосе не сквозили лукавые нотки. И это помогало. При малейшем намеке на подмигивание Чеп смешался бы окончательно. В самый первый раз он подумал, что ему предлагают поесть, и, поскольку был голоден, ответил утвердительно. Наверху у него не хватило духу признаться в ошибке; а опытная женщина с худыми бедрами вошла в положение пыхтящего, таращащего глаза Чепа и постаралась ему помочь. Она похвалила его мастерство, он по молодости ей поверил — так и произошла инициация.
Когда Чеп обмолвился маме-сан из «Киски» о своем занятии, упомянув «Империал стичинг», та недвусмысленно намекнула, что знала его отца. А ведь в подобные заведения просто так не ходят. Сидя здесь, не забывай об истинной цели визита и вообще не зевай (правда, явно выказывать настороженность тоже нехорошо). И все-таки… неужели отец?
Чеп нашел способ коснуться этой скользкой темы в разговоре с матерью. С улыбкой, пожимая плечами, он сказал:
— Не подумай только, что я ему это ставлю в вину…
— А я, наоборот, ставлю, — отозвалась мать, закашлявшись от негодования. — Он ни одной юбки не пропускал.
Отец не упал в глазах Чепа. Напротив, ему стало казаться, что, посещая в обеденный перерыв «Киску», «Бар счастья» и «Чжуна», он продолжает семейную традицию.
В заведениях работали китаянки, филиппинки, вьетнамки, порой попадались евразийки; в большинстве своем молодые и хорошенькие — с ними было легко. Если ты живешь с матерью и твоя мать — Бетти Маллерд, без девушек не обойтись. Они ничего от него не требовали, цены назначали мизерные, да и то больше половины шло маме-сан. Это же не Ваньчай или Цим Шацзуй с нелепыми клубами, где ошиваются местные гуэйло и туристы: вот где самая дороговизна, «давай-давай, мистер, только тири тыща». В Коулуне он просто-таки дома.
Итак, у него, совсем как у отца, появилась своя тайна — возможно, единственное, чего о нем не знала мать. Потому-то Чеп и дорожил этой тайной. Только она давала ему силу. Он подумывал признаться мистеру Чаку, подозревая, что старик и так в курсе, — эти китайцы умудряются, не раскрывая рта, все обо всех выведать, — но когда, запинаясь, приступил к исповеди, мистер Чак оборвал его. Чеп навсегда запомнил предостережение мистера Чака.
— Тайна остается тайной, только пока ее хранишь, — сказал мистер Чак и улыбнулся.
Лишь спустя годы Чеп осознал всю мудрость старика. К тому времени он стал завсегдатаем курятников и караоке-баров в Мун Коке, куда гуэйло не ходили вообще. Свидания были краткими, по большей части беззвучными, страстными и торопливыми, потому что ему надо было возвращаться на фабрику или к матери. Да и девушки тоже ужасно спешили, хотя, будучи опытными профессионалками, не подавали виду.
Как-то в Коулун Тонге, в «Киске», Чеп заметил в укромной кабинке мистера Чака — точнее, его отражение в зеркале. Девушка рядом с ним тоже показалась знакомой — он и сам с ней наверняка бывал. С того дня Чеп начал лучше понимать старика. Этим девушкам можно было сказать все что угодно или вообще ничего не говорить. В Крикет-клубе он слышал, как мужчины, толкуя о девушках из баров, жалуются: «Ну просто ноль эмоций». Точно сказано. В том-то и состояло их величайшее достоинство: они ни на что не претендовали, ничего не требовали, ни на что не надеялись. Они воплощали собой скоростной, ничем не отягощенный секс «ну привет — ну пока». Единственная задача — ублажить тебя, а сами они как бы и ни при чем. Свои чувства они приберегали для других сторон жизни. Работницы «Империал стичинг» — взять хоть самых хорошеньких, Мэйпин или А Фу — никогда не заявляли, что работа им не нравится, но и не говорили, что нравится; просто садились и работали. Ты им платишь, они делают свое дело и уходят. Девушки из баров — точно такие же. Это их работа, и они согласны выполнять чуть ли не любое приказание. Их главный талант — умение исчезать в финале, оставляя Чепа наедине с самим собой. Он предпочитал девушек попроще, молчуний. Разговоров не терпел. Юмор, считал он, в моменты интимной близости неуместен. От шуток он терялся, начинал чувствовать себя идиотом. Филиппинки — как правило, неплохо владевшие английским — не нравились ему, потому что пытались острить.
Мэйпин была хороша собой. И работала отлично. Однажды она засиделась в его кабинете уже после окончания рабочего дня — они обсуждали рисунок одной эмблемы. «Я не хочу вас задерживать». Она не уходила. «Ничего, мистер». Она сидела на диване. Он встал из-за стола и сел рядом. Прикоснулся к ней, поцеловал. «Вам это приятно?» Она молчала. Молчание — знак согласия. Вот так, как водится в Гонконге, Мэйпин и вошла в число его любовниц.
Он завоевал Мэйпин тем, что относился к ней как к курочке, как к птице феникс. Он ничего от нее не ожидал, кроме удовлетворения его желаний, а после всегда вручал ей вознаграждение — деньги или подарок. Она утверждала, что предпочитает подарки; он же подозревал, что ее больше устраивают деньги. Он старался, чтобы другие фабричные девушки не узнали, но они наверняка знали — тут все всё про всех знают. Семьи у Мэйпин не было. По ее словам, она приехала из Китая несколько лет назад. Она снимала комнату на пару с другой девушкой, А Фу, у которой в Гонконге тоже никого не было. Чеп не отказался бы переспать и с А Фу, но понимал, что это все усложнит. Когда они уехали из Китая и как им это удалось,
