В остальном монашеская жизнь была в высшей степени приятной: полный покой, никакой ответственности, каждый день течет размеренно, от обряда к обряду, а разум занят необычными темами, иногда просто невероятными. Что за радость вставать утром и думать о Бхагаване без необходимости увязать в мелочах обыденности! Ашрам был островом, отрезанным от мира, защищенным от его шума, от волн его желаний. И это стало частью его очарования.
Я понимал, в чем сила традиций монашеских орденов, в том числе и у нас в Европе. И еще понимал, почему китайские коммунисты построили в Лхасе музей, чтобы показать «ужасы тибетского ламаизма». Монахи там представлены злостными бездельниками, бежавшими от жизненных забот, от ответственности перед семьей, от нелегкой работы в поле, чтобы распевать молитвы в монастырях, пока остальные в поте лица работали, чтобы их содержать.
Иногда мне казалось, что я тоже так поступил, оставив другим свои проблемы. Я думал об Анджеле, о друзьях, которые работают, в сущности, и за меня тоже. Я представлял себе, как они входят в офисы, говорят по телефону, глядят на монитор компьютера, отвечают на письма, подписывают бумаги… А я с утра до вечера только и делал, что размышлял о Бхагаване.
– Оставьте за дверью все, что принадлежит внешнему миру. То, что вас тревожит, находится вне вашего «Я», а «Я» не должно ничего ни желать, ни осуждать. Оно должно быть объективным, медитировать и позволить каждому следовать своей судьбе, – говорил Свами во время утренней медитации. – Отрешитесь от своих ощущений, будьте как черепаха, которая прячет лапы и голову в панцирь… Смотрите на себя со стороны, как на статую, которая дышит. Прислушайтесь, замечайте все, что происходит, осознайте это…
Сидя на небольшом помосте в темной аудитории, Свами руководил медитацией. Говорил он тихо, был немногословен. Медитировать на рассвете – все равно, что составить план на день. То, что столько людей совместно, молча, старались усмирить свое сознание, создавало атмосферу проникновенности, сосредоточенности, почти ощущение силы.
Медитировать значит познавать себя. Это непросто, потому что сознание по природе своей беспокойно и иногда даже неуправляемо и пытаться запретить ему думать – «все равно, что пытаться поймать ветер руками и направить его, куда пожелаешь», говорится в Упанишадах.
Способность сосредоточиться, обратить сознание внутрь себя казалась мне вопросом воли, силы характера. Но это стоило усилий, ибо контролировать собственное сознание означает, в сущности, контролировать свою жизнь.
Разум порождает все проблемы человека, но он же может помочь их решению. Сознание – сокровище, лежащее у нас под ногами: мы ступаем по нему ежедневно, не понимая его ценности. Речь просто о том, чтобы владеть этим сокровищем, управлять им, научившись поступать осознанно.
Об этом хорошо сказал Свами однажды вечером, в час сатсанга. Один из «бригады пенсионеров» спросил: «Что такое жизнь?», и он просто ответил: «Жизнь? Это цепочка маленьких шажков. Делайте каждый осознанно, чтобы их контролировать».
Я был согласен: это много шажков, иногда и не очень маленьких, но всегда не случайных.
Ашрам был прекрасной возможностью все переосмыслить, отдать должное старому и обновить свое мировоззрение, которое, как мне казалось, с каждым днем, проведенным там, все больше расширялось и освобождалось от табу.
Когда я был маленьким, мать посылала меня, по обычаю, прислуживать в церкви близ нашего дома. Мне не особенно нравилась эта роль, и отказ от нее потом стал моим первым актом неповиновения. С тех пор, по-моему, я не принимал участия в религиозных церемониях. А в ашраме я снова это попробовал, не только из любопытства, но и с некоторым удовольствием.
Около пяти часов я выходил из своей комнаты и, радуясь утренней свежести, пускался в путь. Вокруг было спокойно и безмятежно. Дым из печи, где обжигали кирпичи, смешивался с туманом, затягивая склоны, влажные от росы. Тишину нарушали сначала далекий крик петуха, голос странной птицы, которая, казалось, просила: «По-мо-ги… по-мо-ги…»? стрекот сорок, затем прерывистый собачий лай – собакам в ашраме приходилось тоже быть вегетарианцами. Как раз в этот час они вместе с «шиша» направлялись к трапезной. Было что-то глубоко умиротворяющее в этой процессии моих сотоварищей. В первом, неуверенном свете дня белые безмолвные силуэты двигались мимо пальм, баньянов, больших «дождевых деревьев» и других (названия не знаю) с кронами, оранжевыми, как пламя.
После стакана чая, проглоченного молча, – в храм. Строение было простое, чуть приподнятое над землей и открытое всем ветрам: ступеньки, потом бетонная площадка, крыша, опирающаяся на десяток колонн. Посередине, в центре всеобщего внимания и поклонения просторная инкрустированная ниша, а в ней – статуя богини Дакшина-мурти, покровительницы Вед. Сбоку – статуя Ганеши, бога со слоновьей головой, помогающего преодолевать препятствия.
Пришедшие первыми усаживались перед нишей, остальные пристраивались сзади. Утренняя церемония заключалась в омовениях статуи и подготовке ее к новому дню. Три священнослужителя-«пуджари» хлопотали возле святилища. Самый старший начинал с того, что снимал с богини покрывала и вчерашние цветы. Остальные двое сновали туда-сюда с мисками и ведрами. Две вдовы напевали гимны и управляли всем процессом, то и дело бросая на нас строгие взгляды и следя за тем, чтобы благовония, цветы, масляные светильники были, где следует, а колокол – иногда его доверяли и мне – звучал в точно определенный момент.
Статую из черного камня в человеческий рост сначала омывали водой, потом кокосовым маслом, потом снова водой, потом молоком, йогуртом, обтирали банановой кашицей, потом опять водой и, наконец, вытерев насухо до блеска, покрывали ароматной сандаловой пудрой. Это чередование движений и звуков завораживало, вступал хор молящихся. После получаса этого муравьиного труда главный «пуджари» задергивал завесу перед нишей и несколько минут оставался наедине со статуей. Хор не умолкал; наконец завеса раздвигалась под колокольный звон и статуя, уже одетая в ярчайшие ткани и украшенная цветами, являлась во всем своем великолепии.
Тогда начиналась вторая часть церемонии. Перед нишей ставили большую корзину с цветочными лепестками, и главный «пуджари», произнося одно за другим все сто восемь имен богини, пригоршнями бросал лепестки к ее ногам: сто восемь имен, повторяемых хором, сто восемь пригоршней лепестков. Завеса снова задергивалась, и под колокольный звон церемония достигала своего апогея. Снова завеса откидывалась; среди погруженного во тьму храма статуя, чье лицо освещалось неверным светом масляной лампады, свисавшей с потолка, казалось, оживала. Это был момент «даршана» – слово, которое на санскрите означает «взирать», но есть и второе значение – «быть созерцаемым». Каждый поднимался с места, медленно, благоговейно подходил к нише и, остановившись на несколько мгновений, сложив руки перед грудью, смотрел на богиню, а она – на него.
В глазах своих товарищей я видел неведомую мне радость и завидовал им. Меня трогало то, с каким чувством люди всех возрастов и положений истово и сосредоточенно приближались к изваянию, в котором они чувствовали присутствие божества. На их лицах было то же исступленное, экстатическое выражение, что и в глазах маленького каменного бычка, стоящего на коленях перед святилищем: бычок тоже поклонялся богине. Один из «пуджари» церемонным движением руки орошал его молоком, и оно стекало на пол.
Латунную тарелку, на которой еще горела камфара, освещавшая статую во время омовения, пускали по кругу, и некоторые, будто зачерпывая горстями струящийся горячий воздух, подносили ее к лицу и голове. На выходе из храма один из «пуджари» благословлял нас, орошая водой из большой раковины (идея освященной воды, видимо, возникла здесь). Другой клал на правую ладонь проходящего горсть банановой кашицы, которой обтирали тело богини, а потом собирали в блюдо у ее ног. Это была еда, поднесенная в подарок богам, освященная благословением. Чтобы никого не обидеть, я положил ее в рот, а потом незаметно выплюнул.
Может быть, оттого, что меня в детстве мать принуждала молиться, я не любил внешние проявления набожности – осенять себя крестным знамением, кланяться, преклонять колени перед священным ликом или, еще хуже, перед человеком. Тем не менее, я чувствовал, что все эти длившиеся целый час бессмысленные хлопоты с переодеванием куска камня и затем благоговейное его созерцание не являлись актом самоунижения. Напротив, казалось, эта церемония заряжала моих товарищей некой энергией. Я и сам не мог не почувствовать ее очарования, она приносила умиротворение.
