Кто-то ударил меня ногой, кто-то стукнул кулаком, а я, не помня себя от боли и обиды, повторял одно и то же:
— Не сумасшедший я, нет! Обокрали, обокрали!
— Дай ему, как следует, может, в себя придёт!
— Остановитесь, люди, он правду говорит. Сегодня у этого несчастного на Куре украли одежду, я своими глазами видел! — подскочил ко мне высоченный юноша.
— Наверно, потому он и сошёл с ума, — не сдавался мой мучитель.
— Пустите меня, пустите, не сумасшедший я, — твердил я горько.
Верёвка немилосердно натирала мне руки и ноги, так, что терпеть не было сил.
— Ну-ка, люди добрые, не пожалейте, если есть старьё какое, вынесите несчастному, наденьте на него, пусть идёт своей дорогой! — закричал мой защитник и стал развязывать верёвку.
Наконец я почувствовал, что руки и ноги мои свободны.
А народ хлебом не корми — подавай зрелища. Как узнали, что я не сумасшедший, начались расспросы, как да что. Мучитель же мой даже попросил у меня прощенья. Кто-то притащил мне какое-то старьё. Качаясь, совсем обессилев, побрёл я дальше. Теперь за мной увязалась стайка мальчишек.
орали они мне вслед, но я шёл будто не слыша. Колени у меня подгибались, словно ватные, однако если я и был похож на пьяницу, то сам того не замечал. Ребята все шли за мной и кричали, но в ответ я не издал ни звука. Правда, одежда моя пропала, но ума я не потерял, знал, что стоило мне огрызнуться, они б от меня не отстали. С ума бы свели, и снова какой- нибудь сорви голова побежал бы за мной с верёвкой. Да, да, опять приняли бы меня за сумасшедшего, как наших сакиварских Алексу и Пацию.
Кечошку я встретил у самой хижины, он, оказывается, ждал меня с нетерпением.
— Ой-ой-ой! Что это ты нацепил? Совсем стал на главного начальника похож. И где это ты, безбожник, пропадал столько времени?! Ну, что-нибудь выгадал?
— Пусть враги твои и неверные так выгадают! Обворовали меня на Куре.
— И так у тебя ничего не было, а теперь ещё и обворовали тебя, несчастный! А что тебе на Куре понадобилось?
— Жарко стало, освежиться захотелось, а как из воды вышел, сердце прямо-таки упало… эх!
— Эк ты, ничего-то толком делать не умеешь по-нормальному, а туда же лезешь!
— Ну уж, если человек из ворот выйдет и тебя на дороге встретит, в каком, спрашивается, деле у него толк будет!
— Теперь ты все свои беды на меня свалишь. Да разве же я виноват?! Не хорошо так, не к лицу тебе. У каждого человека своя судьба. Недотёпа ты эдакий, когда в Куре плескался, где глаза твои были, в воде что ли их оставил? Чего смотрел-то, чего?
— Не к чему сейчас ерепениться, говорят, когда арба перевернётся, тогда искать дорогу поздно. Смеётся она надо мною, смеётся судьба проклятая, но посмотрим, кто кого одурачит. Еврей знаешь что сказал: — пусть, говорит, господь-бог не даст сыну моему в первый день деньги выиграть. Должен он убыток потерпеть, тогда трезвей будет, и убыток этот потом ему прибылью обернётся. А евреи, знаешь ведь, народ умный, им верить можно.
— Правду говорят, что надежда — хлеб для несчастных!
Я рассказал Кечо обо всём, что со мною приключилось.
— А ты-то что целый день делал?
— Пекарям дров нарубил, они меня за это хорошенько накормили.
— Чудесно! Чего ещё тебе надо! Тебя ведь, мой дорогой, накормить досыта не шутка, живот твой, что пустой горшок, столько времени ты голодный бродил, что буйвол, наверно, в желудке поместится, неужто наелся?
— Наелся и ещё как, неделю могу не обедать. Поздно уже, ляжем, что ли.
— Тебе-то что, ты уже сыт. А мне каково, ослаб я от голода, как зубы у старухи.
— Чего же ты раньше не сказал? Я припас для тебя кусочек мяса да хлеба полушку. Сейчас есть будешь или утром? Говорят ведь, что перед сном наедаться не годится…
— Что ты, если всех слушать, так оглохнешь. Мысли об этом мясе не дадут мне уснуть, а к чему, скажи, сон себе ломать? Давай…
Я поел досыта и уснул.
Утром мы отправились на базар. Пришли. Вдруг Кечошка мой как-то съёжился и поглядывает на меня с жалкой такой улыбочкой.
— Чего это ты? — спрашиваю.
— Эх, опозорился я, несчастный. Такой самолюбивый и гордый человек, как я! О, небо, не снести мне такого унижения!
— Да что случилось, что? Где опозорился, как?
— Здесь, на базаре.
— Я что-то ничего не заметил?!
— А что ты мог заметить, вор ко мне прицепился, решил, что у меня в чохе денег полным-полно, все карманы облазил, ни гроша не нашёл, скривился от отвращения, пробормотал что-то, наверное, выругал, а может, и проклял и ушёл себе!
— А ты что, дуралей, язык проглотил, тебя грабили, а ты молчал?
— А я нарочно, дал ему волю, пусть, думаю, пошарит, я сам ничего не нахожу, может, он что отыщет! Так нет же, осрамил меня, проклятый, на весь свет ославил. Теперь всему народу расскажет, что у меня в кармане вошь на аркане!
— И вправду, теперь ты посрамлён. На людях показываться не следует. Хоть бы у меня гроша два одолжил, да в карман положил. Как же ты отпустил человека с пустыми руками, эдакого почтенного вора? Да будь я на его месте, не только пристрелил бы тебя, надавал бы тебе ещё впридачу хороших тумаков!
Большое зеркало и узелок, полный денег
— Давай-ка пойдём к тому пекарю, который меня вчера накормил, — предложил Кечошка, когда мы вышли с базара. — Нарубим ему дров, авось, даст нам немного хлеба, а то у меня от голода кишки сводит. Проклятый живот, эдакая прорва ненасытная!
На дверях пекарни висела красивая вывеска — торчащие наперекрёст, как сабли, румяные и тонкие хлебы — шоти. А вокруг стоял такой приятный, возбуждающий аппетит аромат, что прямо-таки дух захватывало.
Мне даже показалось, что это хлебы на вывеске так пахли.
Нас встретил коренастый плотный мужчина с толстыми, как у борца, руками. Лицо у него было тоже толстое и круглое, а с длинных пышных усов хорошо, пожалуй, было бы сцеживать мачари.
— Дядя Арчил, хочешь мы тебе дров наколем? — спросил Кечо.
— Нет, сынок. А вы что, хлеба хотите, да я вас и так накормлю.
— Так нам не надо, не дармоеды мы, — солидно проговорил Кечошка.
— Ну, тогда тесто месите.
— Чем по улицам шататься и грязь месить, лучше уж тесто, — тотчас же отозвался я.
— Если сгодитесь, пущу потом вас к тонэ, хорошие деньги заработаете, согласны?
— Согласны, согласны!
— Жильё у вас есть?
— Откуда! Спим в лачуге на берегу Куры.
— Сговоримся — тогда комнату вам достану. Тут неподалёку вдова одна сдаёт. А вообще-то не думайте, что лёгкое это занятие, хлеб печь. Был у меня один подмастерье — не подошёл. Пустил я его к тонэ, а он — раз! Да прямо в огонь угодил.
— Ой, мама! — воскликнул я.
— Чего испугался, — успокоил меня пекарь, — слава богу, я рядом стоял, помог ему, не то несчастный сгорел бы в тонэ. Так я его ловко ухватил, что он только брови спалил да слегка руки обжёг, а в общем — хорошо отделался. Вот сосед, тот не смог своего подмастерья спасти. Упал у него мальчик в тонэ, а он подумал, дай-ка я огонь водой потушу. Огонь он потушил, а бедный парнишка тотчас же от пара задохнулся, и вытащили его мёртвым. Я потому вам это, ребята, рассказываю, что в каждом деле нужна сноровка и умение. Если чувствуешь, что не лежит у тебя душа к этому делу, найди себе занятие, которое больше подходит. Вот вам моё слово… Ну как, надумали?
— Попробуем! — одновременно воскликнули мы.
Вошли в лавку. Полки были полны румяных свежих шоти, на стойке стояли весы, а в углу валялся длинный острый нож. Дверь вела в соседнюю комнату, почти половину которой занимала огромная, толстобрюхая, наполовину врытая в землю глиняная круглая печь — тонэ. У одной стены стояла большая лохань, у второй валялись мешки, полные муки, а рядом в углу приткнулась длинная палка с насаженной на неё большой вилкой.
Я заглянул в тонэ, оттуда полыхало жаром. Нет, решил тут же я, мне ещё моя голова пригодится, а деньги можно и иначе заработать.
— Снимайте-ка вашу одежонку, надевайте передники и — к лохани! — приказал Арчил.
Кечо проворно разделся.
В лохани лежала мука, Арчил сделал в ней лунку, влил из бочки закваску и повернулся к нам:
— Ну теперь дело за вами! Муку разделите пополам, так легче.
Каждый из нас работал самостоятельно. Мешали муку с закваской, размешивали, и постепенно месиво это становилось тестом. Скоро тесто окрепло, и переворачивать его стало трудно.
Кечо справлялся ловчее меня, дышал он глубоко и прерывисто, а пот его мешался с тестом. У меня ничего не получалось, казалось, в лохань опустился кто-то огромный, держит меня и хочет оторвать мне руки. Смертный пот выступил на щеках моих.
Арчил смотрел, смотрел и говорит:
