— Эх, сыночек, по лодыжкам твоим чувствую, не выйдет из тебя пекаря. Посмотри, как это делается.
Он разделся по пояс, обнажив волосатую грудь, взял меня за руки и вытащил их из теста, потом сам стал за корыто. Лицо его озарилось какой-то тихой радостью, казалось, он собственную жену обнимает, а мускулы напряглись… Тесто он катал легко и ловко.
— Считать умеешь? — спросил он вдруг меня.
— Ещё бы, меня провести — не фунт изюма!
— Русский знаешь?
— Инчи-бинчи не понимаю! А почему спрашиваешь?
— Подумал, может, за прилавок тебя поставить, хлебом торговать будешь.
— А что, по-твоему, хлеб, что ли, я не продам? — обиделся я.
— Понимаешь, брат, покупатели у меня тут и русские.
— Ну для них-то я два-три слова как-нибудь выучу.
— Ого! Видимо, у него и впрямь голова не пустая, — обратился Арчил к Кечо.
— Да, ваше степенство, — не бросая своего занятия, живо и так, чтобы я слышал, отозвался Кечошка, — голова у него набита сеном, соломой, самшитом да вербой!
Арчил решил привести свои замыслы в исполнение и стал меня дотошно расспрашивать.
А знаю ли я, сколько стоит фунт хлеба?
— Я по три копейки покупал, батоно.
— Что ты, бог с тобой! Разве тот хлеб и этот одно и то же?
— Не знаю, батоно, по цвету этот лучше. А на вкус, как попробую, тогда и скажу.
— И на вкус лучше. Лучше, чем я, никто хлеб в городе не печёт, поэтому у меня и покупателей больше, и продаю я дороже, пятак за фунт.
— И я так продавать буду, батоно. Ведь у меня счастье пятикопеечное, везёт мне на пять копеек…
— А если русский тебя спросит, как ты ему скажешь?
— Гирванка хлэба, шаур! — нашёлся я тотчас же.
— Что это за русский язык! Нужно сказать: господин, пунт хлэба стоить пиат капеек, — ну-ка повтори!
— Господин, пунт хлэба стоит пиат копейка!
— Малладэц! — Арчил тряхнул меня рукой по плечу и, оставив у прилавка, пошёл к тонэ.
Голоден я был страшно, глотал-глотал слюну, но взять хлеб без разрешения Арчила не решался.
А эти бездушные шоти так бесстыдно разлеглись на полках, так и хотелось укусить какой-нибудь из них за румяную, поджаристую щёчку! Но я не смел.
Вошёл какой-то господин во фраке.
— Здравствуйте!
— Господин, пунт стоит пиат копейка! — отбарабанил я тут же.
— Молодой человек, сначала нужно ответить на приветствие! — нахмурился фрак.
— Пунт стоит пиат копейка! — повторил я.
— Ты кто такой? — удивился он.
— Пиат копейка, — снова сказал я.
— Где Арчил?
— Хлэба пиат копейка! — стоял я на своём.
— Заладил тоже! — отмахнулся фрак и хотел уже уходить, но в это время из соседней комнаты вышел Арчил.
— Кто там?
Русский что-то сказал и, не взяв хлеба, вышел из лавки.
— Это наш старый покупатель, вон в том большом доме живёт. Хлеб ему обычно прислуга носит, а сегодня он попросил, чтобы мы сами ему домой доставили. Вот тебе корзина, положи в неё пять шоти и отнеси.
— Хорошо!
— Ну иди, иди!
Я положил в корзину пять хлебов и собрался уходить.
— Да, — остановил меня Арчил, — вон в том красивом доме напротив живёт доктор Татаришвили, зайди к нему да спроси, когда прислать хлеб, сейчас или вечером?
Я пересёк улицу, подошёл к дому напротив и потянул руку к кружочку над входной дверью. Где-то далеко раздался глухой звонок. Дверь мне открыла молодая нарядная женщина, вся она была увешана какими-то блестящими безделушками, протянула мне руку и что-то сказала. Хоть я ничего и не понял, но всё-таки пошёл за нею следом. Прошли мы большую комнату и попали в кухню, там оставил я корзину и вернулся обратно, и тут увидел, что кто-то вышел мне навстречу из точно такой же комнаты, в какой я находился. Этот человек был странно похож на меня. Я кивнул ему — он тоже. Я улыбнулся — он тоже. Я собрался было пожать ему руку, и вдруг — бум! Стукнулся лбом и рукой обо что-то холодное.
Зеркало я, конечно, видел, но чтобы оно было такое огромное, прямо во всю стену, — этого я уж никак не мог себе представить. Хорошо, что никто не узнал о моём позоре. Ославили бы меня на весь город.
Обескураженный вышел я на улицу.
Дверь в квартиру доктора была слегка приоткрыта, я распахнул её и вошёл:
— Можно, батоно?
— Пожалуйста, пожалуйста!
Вижу, в кресле сидит человек в белом халате, держит в руках большую книгу в красной обложке и шепчет что-то про себя.
— Здравствуйте, господин доктор, — говорю робко.
— Здравствуйте, здравствуйте, — не поднимает он от книги глаз.
— Вот, я… пришёл…
— Вижу… Раздевайтесь! — прервал меня доктор.
Я опешил, оглядел себя и смущённо начал:
— Уважаемый доктор, знаете…
— Знаю, знаю, говорю вам, снимите одежду, — перебил меня он, не переставая листать книгу.
Мне подумалось, что этот добрый человек, вероятно, пожалел меня и собрался подарить мне одежду какого-нибудь своего шалопая-слуги, и я, сразу почувствовав к нему огромную благодарность, стал поспешно раздеваться. Доктор закрыл книгу и встал:
— На что жалуетесь, молодой человек?
Вот тебе раз! Что это ещё за вопрос: да на что только я не жалуюсь… на счастье своё, на безденежье, на превратности этого мира и на тысячи всяких неустройств. Чудной он какой-то, какое ему до этого дело?..
— Что у тебя болит, юноша? — спросил доктор уже с раздражением.
— Да ничего не болит, здоров я, как кремень, — сказал я изумлённо.
— А что тебя привело ко мне?
— Меня Арчил послал. Хлеб вам принести сейчас, или вечером?
— Извини, дружок, а я принял тебя за больного. Арчилу же передай, что хлеб мне сегодня не нужен, а завтра утром пусть будет так любезен, пришлёт три хлеба, понял?
Я нехотя натянул свою убогую одежду и вышел еле волоча ноги. Когда я вошёл в лавку, Арчил и Кечо уже завтракали. Напрасно в прошлую ночь Кечошка убеждал меня, что неделю есть ничего не будет, он глотал такие огромные кусищи, будто девять дней во рту и крошки не держал. Я, разумеется, присоединился к завтракавшим. А поев, снова встал за прилавок.
В лавку заглянула какая-то старушонка в чёрном платье. В одной руке она держала палку, в другой — четырёхугольную корзину:
— Хлеб у тебя свежий?
— Только из тонэ, бабуся, сколько фунтов желаете?
— Взвесь три хлеба.
Я положил на весы три шоти.
— На пять пятаков.
— Смотри, чтобы сырые не оказались, не то обратно принесу, да голову тебе ими проломлю.
— Подумаешь, напугала, голову можно проломить хорошо испечённым хлебом, ну а от теста что мне сделается, — засмеялся я.
Старуха покосилась на меня и, ничего не сказав в ответ, вышла за дверь. В это время в лавку вошёл Арчил, он слышал разговор и строго обратился ко мне:
— У тебя, милейший, длинный язык. Эдак ты мне всех покупателей разгонишь.
— Не гожусь — не надо, что свет клином на этом месте сошёлся?! — вспылил я.
— Что-о! — заорал Арчил, — противный рачинец! Тоже мне ещё, разобиделся, уходи, батоно, удерживать за подол не стану, скатертью тебе дорога! Ты из тех, что на одном месте долго не задерживаются. Давай-ка, давай, убирайся подобру-поздорову.
Он замахнулся и напоролся рукой на большой ржавый гвоздь, глубоко вбитый в полку. Выругался в сердцах — так, мол, и так, того, кто тебя сделал, схватил его, потянул и, вытащив легонько, зашвырнул далеко за стойку. Это меня испугало гораздо больше, чем его гнев.
«Ну, — подумал я, — если он с гвоздями так справляется, то ему всё нипочём. Страшно с таким дело иметь, не понравится ему что-нибудь, он кулаком р-раз! — и душу из меня вытрясет. Уберусь-ка я отсюда, пока ноги целы».
— Нет, не по мне ремесло пекаря, попытаю судьбу в другом месте, — поделился я своими переживаниями с Кечошкой!
— Ты что это, дурья башка! Белены что ли объелся. Вздумал тоже! Что касается меня, то я отсюда ни шагу… если только силой не погонит.
И правда, ел-пил он здесь до отвала, да и переспать было где. Так что пришлось мне уходить одному. Снова оказался я на улице, один, без хлеба, без пристанища.
Стемнело, кругом зажглись фонари. А я шёл, сам не знаю куда. Вдруг что-то ударило меня по спине, поглядел, узелок какой-то рядом валяется, поднял его, развязал, вижу денег пачку.
От удивления я даже рот разинул, сон это или явь, не пойму. Ущипнул себя — не сон. Благодаренье богу, такая действительность лучше тысячи красивых снов… Хвала всевышнему, не оставляет он человека в беде! Но тут в душе моей вдруг зашевелился червь сомнения. А не кроется ли здесь какой-нибудь подвох. Шут их разберёт, этих городских. Может, деньги в
