испаряется. Хотя я тебе гораздо ближе: и по крови, и по духу.
От такого родства меня слегка перекосило. Дергачев это заметил.
— Удивлен? — продолжал он с нараставшим возбуждением. — Или ты себя теперь к ним причисляешь? Мы ведь с тобой университеты заканчивали и диссертации защищали! В отличие от них. Может, ты и про это уже забыл? Зато я помню, как Храповицкому ученую степень покупал, здесь в Москве. И обо всех его званиях тоже я договаривался. Так что могу тебе с точностью до копейки сказать, какой из его научных трудов сколько стоит.
— Тридцать процентов сверху накручивал? — спросил я с иронией. — Или пятьдесят?
— Сто! — отрезал он не смущаясь. — А надо было все двести. От них не убудет. Ему костюм от Версаче дороже обходится, чем кандидатская диссертация. Наука и культура у нас в стране подыхают, вот и приходится умным, порядочным людям вкалывать на нуворишей. Только ведь служить можно по-разному. Либо как я — от безысходности, но с чувством юмора, либо как ты — со страстью, вперед приказа лететь! Сам реши, какой путь противнее.
Мы никогда не говорили с ним на подобные темы, и я не подозревал в нем кипения таких страстей.
— Ты рассуждаешь так, словно Храповицкий — наш классовый враг, — усмехнулся я.
— А то кто же? И он, и Вася, и Виктор, и Плохиш — вся эта сволочь. Помню, как я Виктора впервые увидел. Я тогда в Госдуме работал, в пресс-службе, и встречу ему там назначил. А в те времена бандиты в провинции спортивные костюмы носили и кроссовки. Коммерсанты им старательно подражали, мода такая была у крутых. Так вот он из Уральска притащился сюда в спортивном костюме с лампасами. Небесного цвета. И понять не мог, почему же его, такого красивого, не везде в Москве пускают.
— Дело же не в одежде, — возразил я. — Сейчас у него костюмов больше, чем у тебя, раз в сто.
— Конечно, не в одежде, — подтвердил Дергачев. — А в сущности. Она у нас одна, а у них — другая. Ведь кто мы такие? Потомственные российские интеллигенты. Нас этике учили, добро от зла отличать. Мы не ангелы, не отрицаю, в нас тоже полно всякой дряни. Не всегда оказываемся на высоте. Но мы, по крайней мере, точно знаем, что хорошо, а что плохо. У нас совесть есть, а у них — нет. Они же по сути своей — люмпена, перекати поле, взвесь мутная. Чему они учились, что умеют? Воровать, убивать, обманывать. Они и раньше все подряд тащили, только таились, боялись всплывать. А когда в России началась вся эта кутерьма, то их сразу волной наверх вынесло, а мы, наоборот, камнем на дно пошли. Потому что наступило время грабежа, но они были готовы грабить, а мы — нет!
Он перевел дыхание и взглянул на меня, ожидая, что я стану спорить. Но я молчал, давая ему выплеснуться до конца.
— Я рад, что за них, наконец, взялись! — прибавил он с ожесточением. — Пусть бы их всех пересажали!
— Как я понимаю, тебе их не жаль? А как же «милость к падшим»?
Он даже поперхнулся.
— Шутишь? Да нисколечко! Они мою страну ограбили, меня ограбили, все здесь испоганили, свои воровские законы установили. За это я должен их жалеть? Да я когда в газетах читаю, как они друг друга убивают, я ничего кроме здорового злорадства не испытываю. Этот Храповицкий огребал миллионы, но ему казалось мало. Он пожадничал, что-то с кем-то не поделил. Полез в драку и получил. Моего совета он не спрашивал, в долю меня не приглашал. Вообще, если хочешь знать мое мнение, нормальному человеку несвойственно жалеть тех, кто богаче. Это противоестественно. Жалеют бедных и помогают бедным, униженным и оскорбленным! В этом основа всей русской культуры. Не знаю уж, чем тебе Храповицкий так полюбился: широтой души или европейской образованностью. Но что касается меня, то я сумею стойко пережить его несчастья.
— Зачем же тогда ты с ними работаешь, если так их ненавидишь? — спросил я.
Это был неудобный вопрос, но он был к нему готов.
— За деньги! — отрубил он. — Ветеринар не обязан любить крокодилов, но все равно их лечит. Я, как и ты, зарабатываю умом и талантом. Живу тем, что продаю свои знания. Но не свои убеждения! Это огромная разница. Принципиальная. Любить их я не нанимался.
Не уверен, что в мире существовала уйма желающих приобрести его убеждения. Подобные сентенции мне много раз приходилось слышать в детстве от родителей, и они вызывали во мне ту же реакцию, что и застывшая манная каша, которой нас ежедневно пичкали в детском саду. Мои родители, как и полагалось людям их круга, были страстными диссидентами, не принимавшими советскую власть. Однако их свободомыслие, как и полагалось в их кругу, ограничивалось пространством нашей кухни. С помощью похожих трюизмов они примиряли свою больную совесть с получаемой от государства зарплатой.
Я достал из сумки сигареты и закурил.
— Был в восемнадцатом веке литератор по фамилии Тредиаковский, — неторопливо начал я, разгоняя рукой дым. — Реформатор русского стихосложения. Один из первых отечественных интеллигентов. Образованнейший по тем временам человек. За границей учился.
— Слышал, — снисходительно отозвался Дергачев. Он был уверен, что к сказанному им прибавить уже нечего. — Василий его звали. Я МГУ заканчивал.
— Так вот, он тупой императрице Анне Иоанновне и ее невежественному любовнику Бирону оды посвящал, — продолжал я, оставляя его реплику без внимания. — Длинные и возвышенные. И на четвереньках в зубах их подносил. Во время торжественных церемоний. А они его за это первым придворным поэтом числили и жалованье ему платили.
— Ты это к чему? — нахохлился Дергачев.
— К слову, — отозвался я. — Тоже, должно быть, своих убеждений не продавал.
Он сразу выпрямился.
— Ну, я-то перед Храповицким не ползал! — воскликнул он оскорбленно.
Я молча пошел из комнаты. Что толку было продолжать этот бесконечный спор? Конечно, он ползал. Они все ползали. Русская интеллигенция всегда ползала перед теми, кто ей платил. И к кому она за это испытывала не благодарность, а ненависть и презрение.
— Погоди! — крикнул он мне вслед. — Значит, ты себя интеллигентом не считаешь, что ли?
— Упаси Бог! — отозвался я.
— А кто же ты тогда?
А вот на этот вопрос у меня не было ответа. Хотя я очень хотел бы его знать.
Косумов лежал на шезлонге ничком, разбросав ноги и свесив вниз руки. Две девушки с двух сторон массировали его мускулистое волосатое тело, а неутомимая азиатка, сидя у его изголовья, поила его пивом и кормила с ложки икрой. Косумов поднимал голову, проглатывал очередную порцию и урчал.
— Можно тебя на минуту? — спросил я его.
Недовольная тем, что я их прерываю, азиатка посмотрела на меня, сузив глаза, и зашипела, как рассерженная кошка.
— Ну никакой личной жизни! — пожаловался Косумов девушкам. — Раз в жизни попадешь в хорошую компанию, и то отдохнуть не дадут.
Он поднялся, потянулся, накинул халат и лениво проследовал в одну из комнат с диванами. Я окликнул Артурчика, который меланхолично плавал в бассейне; он вылез и пошел с нами. Косумов сел в кресло, откупорил бутылку пива, отпил из горлышка и отер пену с жестких черных усов.
— Ну, — поторопил я. — Узнал что-нибудь?
Не отвечая, он вопросительно посмотрел на Артурчика.
— Это мой друг, — заверил я. — Он в курсе ситуации, при нем можно не таиться.
Косумов еще немного подождал, мне показалось, нарочно, чтобы подогреть меня.
— Дело я посмотрел, — наконец медленно заговорил он. — Нарушений там очень много, разломать его реально. В принципе, любое дело можно разломать, — усмехнулся он. — Было бы желание. Уральская областная прокуратура, как я понял, выступала поначалу на вашей стороне, чувствуется, прикормили вы ее. Но потом они получили другую команду и отвалили.
— А кто им дал команду не вмешиваться? — спросил я.
