Я слушал его, стараясь следить за дорогой. Когда меня отовсюду уволят, я, наверное, смогу работать персональным водителем, если, конечно, научусь сдавать задом и терпеть доходчивое обращение своего будущего начальника. Надеюсь, им станет не Виктор.
Кстати, из холуев начальник или нет, видно не только по его жене, но и по его водителю. У холуя шофер носится так, словно не существует ни правил дорожного движения, ни других транспортных средств. Идти за таким в колонне во время совместных мероприятий — настоящая пытка, и вам повезет, если она не завершится аварией. Класс водителя, равно как и культура его начальника, проверяется по тому, как он ведет автомобильную кавалькаду, причем без сирен и мигалок. Тут нужно постоянно помнить о других. Например, нельзя пролетать перекресток на желтый свет, иначе ваше сопровождение вынуждено будет мчаться на красный. Обгонять чужих следует по широкой дуге, чтобы остальные ваши машины успели перестроиться, и так далее.
Лучше всех водил конвои Храповицкий. Иногда из кемпинга ему удавалось привести на приличной скорости кортеж из пятнадцати разномастных транспортных средств, не потеряв ни одного на обгонах, светофорах и перекрестках. Сейчас за нами шли три автомобиля с охраной, не считая пары машин наружного наблюдения, которых мы еще не засекли, но которые, несомненно, нас пасли. Итого пять. Я не торопился, чтобы не создавать никому проблем, в том числе и следившим за нами сотрудникам Лихачева. Зачем? Люди делали свою работу.
— Интересно, почему охрана всегда такую жару в своих тачках устраивает? — пробормотал Виктор, опуская окно. — Свариться можно.
— Не знаю, — я убавил печку. — Простонародье вообще на редкость теплолюбиво.
— Планктон-то? — хмыкнул Виктор. — Это да. Не отнимешь. А знаешь, почему? Они больше, чем мы, зависят от физиологии. Для них все решает внешняя среда. Мы можем заставить себя потерпеть, они — нет. Я читал, что в сталинских лагерях крестьяне первые вымирали. Даже интеллигенция дольше держалась, хотя физически гораздо слабее была. А крепче всех потомственные дворяне оказывались. Сила духа.
— А ты к кому себя относишь? — полюбопытствовал я.
— Я-то? Черт его знает! Смесь какая-то. Химический состав искусственного происхождения. Да мы все такие, кто в России чего-то добился. В нас прежнее воспитание и новые замашки — все перемешалось. И знаешь, что самое смешное? Внешне мы все разные, а внутрь загляни — не отличишь. Кто-то из нас с самого низа поднялся, из трущоб, кто-то — из интеллигенции. Тот же Березовский профессором был, Ходорковский тоже, я слышал, наукой занимался. А иной раз рядом с президентом такие жлобы тупорылые мелькают, что диву даешься: откуда они всплыли, из какой канализации? Я ведь в последнее время тоже много чего передумал. Когда тебе десятка с конфискацией ломится, ночами не больно спится. То одно в голове крутится, то другое. В чем-то Лариса, конечно, права: снаружи каждого человека шелуха, а в глубине — то, что не сотрешь и не переделаешь. Когда тебя прессовать начинают, шелуха облетает, а настоящее остается. Вот Лариса почему-то уверена, что все происходит из-за баб и из-за денег. А я с этим не согласен.
— Что происходит?
— Да все! — он помахал в воздухе руками, изображая вращение. — Воюем мы друг с другом, убиваем, наверх карабкаемся, дружим, ругаемся, козни строим. Тут она начало и конец путает. Не в этом дело!
— Разве? Ты же сам Даниле всего лишь час назад доказывал, что в основе всех мировых катаклизмов — одна голая корысть.
— Да это я для простоты, чтоб ему легче понимать было. Когда-то я и сам так думал, а сейчас по- другому считаю. То есть, конечно, деньги — это великая сила. Они свободу дают. Точнее, то дают, то отнимают; то они тебе служат, то ты им. И женщины тоже — отрава страшная. Можно много глупостей из- за них натворить: и голову потерять, и жизни лишиться. Деньги, кстати, даже сильнее влекут, чем женщины. Я однажды с похмелья по телевизору передачу смотрел про одного римского императора. Он, когда уже всяким развратом обожрался, все на свете перепробовал — и женщин, и мужчин, и детей, и зверей, и уже его тошнило от похабства, так он золото по полу рассыпал, раздевался догола и катался по этому золоту, голый. Вот это одно его и вставляло. А все же не на всех этот яд действует. Значит, есть еще кое-что, по-главнее.
— Что же? — спросил я.
— А-а! Здесь и нужно до сути докапываться. Мы как-то с Храповицким на эту тему спорили, так он все на натуру списывает. Дескать, мы хищные, потому и съедаем всякую мелочь. Для собственного пропитания, а не для того, чтобы кого-то обидеть.
— Ты полагаешь, он ошибается?
— Смотря в чем. Натура у нас хищная, спору нет. Но звери впрок не убивают. И не копят, чтобы на миллионы лет хватило. Зверь что не съел, то бросил. Вот, например, сколько ты в месяц зарабатываешь?
— Около пятидесяти.
— Прилично, правда? Казалось бы, хватит на кусок хлеба. Ан нет, не хватает! Я раз в сто больше получаю, а мне тоже не хватает. При этом спроси, куда бабки уходят? Понятия не имею! Новые дома женам строю, подарки дорогие покупаю, путешествую, просто так просаживаю. Но ведь было время, когда я по- другому жил. И Храповицкий тоже, и Лариса. Все мы жили по-другому. И хватало нам! И радостей у нас было не меньше. Праздники вместе отмечали, веселились. Вот и получается, что деньги — это все-таки шелуха. Можно без нее перекантоваться.
— Да ну? — отозвался я скептически.
— На сто процентов! — убежденно тряхнул он головой. — Ну, может, поначалу трудно будет, а потом привыкнешь. Сидит же Храповицкий в камере, без телок, без бабок, не умирает. Да меня возьми, я, если честно, лучше всего себя в своей берлоге чувствую. Квартира у меня есть двухкомнатная, в центре. Я ее еще в те времена купил, в советские. Так вот, когда я со своими бабами разругаюсь, туда ухожу. Не тюремная камера, конечно, но и не хоромы. Спорить могу: любой из нас одной десятой обойдется из того, что у него есть.
— Почему же не обходимся?
— Не желаем! Прет из нас что-то, неймется нам! Война нам требуется. Захват. Риск. Я так соображаю, что забрось нас, допустим, на необитаемый остров, где не будет ни долларов, ни мерседесов, ни бриллиантов, ну, вообще никакой цивилизации, а только бамбуковые палки, мы из-за палок схватимся. Не будет палок — валуны какие-нибудь пронумеруем и драться начнем: у кого больше. Ничего не найдем — просто так сцепимся. Вот это в нас — настоящее, не наносное. Это суть наша. Она вначале стоит и нас всех объединяет. А бабки — это потом.
— А у планктона, значит, другая суть?
— У планктона все очень просто,— усмехнулся он.— Одни животные потребности. Ему захотелось чего-то — он и сцапал. Чужое, свое — он не разбирает, ждать не может, о последствиях не думает. Дают — бери, бьют — беги. Он вообще думать не любит, да и некогда ему: то ест, то спит, то гадит, то совокупляется. Весь в делах. Правда, в отличие от нас нападать он не станет. Только если всей стаей на одного. Тогда да. До костей обглодают.
Виктор затянулся напоследок и швырнул окурок в окно.
— Так и не приучил себя окурки в машине оставлять, — пожаловался он. — Это от нищей молодости осталось. Мне вроде как пепельницы жалко пачкать. Хотя что мне эти пепельницы! У меня денег столько, что могу забивать их окурками, потом машину выкидывать и новую покупать. А поди ж ты, все равно жалко. Даже в этой гребаной «десятке» — и то...
Он не договорил. Справа нас лихо обгоняла новенькая «Ауди», разбрызгивая по сторонам потоки мутной воды из дорожных луж. Прежде чем Виктор успел откинуться назад, он уже был залит грязью.
— Суки! — крикнул Виктор в бешенстве, вытирая стекавшую с лица жижу. — Давай за ними!
Я прибавил газа и поравнялся с «Ауди» на светофоре. Начерно тонированные стекла были приспущены, и изнутри доносился такой грохот музыки, что рядом можно было устраивать дискотеку. В машине сидели два парня бандитского вида: небритые, коротко стриженные, и чавкали жевательной резиной. Я посигналил, чтобы привлечь их внимание, но без успеха.
— Эй, вы там! — окликнул их Виктор. — Я к кому обращаюсь?!
