что-нибудь понимаете, коллега?
Я молча замотал головой и пожал плечами, показывая, что сам теряюсь в догадках. Я действительно был растерян. Омоновец вышел за нами в коридор. Под его тяжелым взглядом мы, стараясь не бежать, зашагали к выходу.
— Мне кажется, что он не очень вам обрадовался, — ядовито прошептал доктор, вытирая вспотевший лоб.
— Должно быть, с кем-то спутал, — тоже шепотом предположил я на ходу.
Окончательно я пришел в себя минут через двадцать, уже в центре города. Проезжая мимо оперного театра, я вдруг спохватился, что со вчерашнего дня так и не позвонил Насте. Мучимый стыдом и раскаянием, я набрал ее номер.
— Здравствуйте, я по поводу оперы. Я хотел извиниться перед вами за то, что пропал. Я не нарочно. Если вы готовы меня простить, мы вполне могли бы сходить в театр сегодня.
— Боюсь, что сегодня нет оперы, — ответила Настя. Ее голос был привычно грустен, но ни обиды, ни упрека в нем не звучало. — Я смотрела афишу. Только балет.
— Какой балет?
— «Лебединое озеро». Утренник. Начало в два часа.
Я посмотрел на часы. Было без четверти час.
— Балет тоже неплохо, — заверил я ее. — Какой русский не любит «Лебединое озеро»?! Я заеду за вами через полчаса. Вы успеете собраться?
Она пообещала постараться.
Так все-таки сдал нас Сырцов или нет? Я не мог думать ни о чем другом.
Провинциальный балет — это как пробуждение в чужой постели после тяжелой пьянки: и мучительно, и стыдно. С советских времен в крупнейших городах России существуют собственные театры оперы и балета и — что гораздо хуже — собственные труппы. Одни и те же артисты, так ничего и не добившиеся, в течение долгих лет на одной и той же обшарпанной сцене, перед одной и той же аудиторией исполняют одни и те же роли. Они стареют, толстеют, спиваются и интригуют. За право остаться на театральных подмостках после пенсии они воюют насмерть, ибо ничего другого делать не умеют.
Сидя в плюшевых облезлых креслах партера, мы с Настей наблюдали за тем, как кордебалет, напоминавший команду раскормленных тяжеловесов, грузно разминался в саду, под нестройные звуки оркестра, в котором не хватало половины музыкантов. Когда действие перенеслось к озеру, то главная интрига для меня заключалась не в сказочных событиях, а в том, провалится ли сцена с гулявшими досками под могучим Зигфридом или же ее обрушат своими скачками дебелые лебеди?
Вот за кого я не волновался, так это за Одиллию, alias Одетту. Ей явно давно перевалило за сорок, она была стервозно-худа и берегла свои ноги, то есть вместо батманов хлопала густо накрашенными глазами. Старательный Зигрфрид отдувался за двоих, был весь в мыле и тяжело дышал.
Кроме нас в зале находилась лишь толпа школьников, которых согнали сюда под надзором учителей. Свое пребывание в храме искусства школьники воспринимали как несправедливое наказание. Они грызли чипсы, кидались друг в друга бумажными шариками, шушукались и нетерпеливо крутились в ожидании антракта. На Настином лице, обычно доброжелательном, изображалась страдание. Она морщила веснушчатый нос, словно готовилась всплакнуть. Ее яркие глаза были влажными.
— Уйдем после первого отделения? — сочувственно предложил я.
Судя по ее благодарному взгляду, я угадал.
— Я вообще-то больше оперу люблю, чем балет, — призналась она. — Особенно мне нравятся низкие голоса. Контральто, басы. Хотя для них существует мало красивых арий.
— Это потому, что у вас тоже низкий голос, — предположил я. — Женщинам и детям часто нравится то, что похоже на них самих.
— Наверное, всем нам нравится то, что на нас похоже, — сказала она задумчиво. — А может, наоборот, какими мы мечтаем быть. Между прочим, женщины как раз редко бывают довольны своей внешностью. Реже, чем мужчины.
— Возможно, мужчины просто меньше смотрятся в зеркало. Разглядывали бы себя чаще, им бы тоже не понравилось.
— Зеркало тут не при чем, — возразила она. — Никто все равно не видит себя таким, какой он есть на самом деле.
Первое отделение все-таки закончилось. Школьники вскочили и, толкая друг друга, с шумом ринулись из зала. Мы с Настей подождали, пока они выбегут, и чинно направились к выходу.
— Вы первый человек, который не терзает меня вопросами о том, что происходит в нашей компании, — сказал я, помогая ей одеться.
— А что у вас происходит? — беспечно спросила она. — Надеюсь, ничего серьезного?
— Ну вот! — хмыкнул я. — А я так восхищался вашей деликатностью. Вы и впрямь ничего не слышали? Храповицкого на днях арестовали.
— Храповицкого арестовали? — переспросила Настя потрясенно. — Неужели? Какой ужас! Ведь он такой гордый человек!
— Странное замечание. Разве это имеет значение?
Настя смутилась:
— Я хотела сказать, что арест он, должно быть, больнее переживает, чем обычные люди. Потому что для обычных людей это несчастье, а для него — унижение. Мне его ужасно жалко. Вы извините, что я все это пропустила, я ведь почти не слежу за новостями, газеты не читаю.
— Неужели никто вам об этом не сказал?
— Я мало с кем общаюсь.
— Вам не интересно знать, что происходит вокруг? — удивился я. — Совсем не любопытно?
— Честно говоря, не очень, — виновато улыбнулась она. — Да я как-то и не очень запоминаю.
— То есть реальный мир вам заменяют книги и музыка? — я осуждающе покачал головой. — Это неправильно, даже как-то неуважительно.
— Вы имеете в виду, по отношению к окружающим людям?
— Ну да, и к ним тоже, хотя я говорил не о людях. Вам подарена действительность, а вы ею пренебрегаете. За это вас когда-нибудь поймают мелкие демоны, и будут орать вам в ухо дурными голосами современные хиты.
— Книги и музыка — это и есть реальность, — ответила она без улыбки. — Искусство существует столетиями, даже тысячелетиями. А новости живут одну минуту. Да мы уже спорили об этом с вами, когда вы мне из Италии звонили. Наверное, я просто не умею объяснить то, что думаю. Но Храповицкого мне вправду очень жаль.
Мы вышли на улицу, и яркое солнце ударило нам в глаза. Стоял сухой, ясный, холодный день. Бледно-голубое небо было высоким и чистым, без облаков.
— А как же природа? — спросил я, лениво жмурясь. — Ее вы тоже отвергаете?
— Смеетесь надо мной, да?
— Пытаюсь понять.
— Я ничего не отвергаю, даже лужи или сало, хотя плохо отношусь и к тому, и к другому. Но пусть все будет независимо от того, нравится мне или нет. Пусть все живет, а вдруг кому-то понадобится? — Настя улыбнулась и пожала плечами. — Просто мне роднее то, что надолго. Природу я очень люблю, она вечная. Хотите, погуляем сейчас в ботаническом саду? — неожиданно предложила она. — Я там часто бываю.
Энтузиазма во мне это предложение не вызвало. На улице было градусов пять, и, хотя на солнце казалось теплее, налетавший временами холодный ветер напоминал о близости зимы. Прогулке в саду я без колебаний предпочел бы ресторан.
— А вы не замерзнете? — спросил я, маскируясь заботой о ней.
— За меня не беспокойтесь, — замахала она руками. — В такую погоду я часто гуляю. Впрочем, если не хотите, мы можем и не ехать.
— Конечно, поедем! — бодро ответил я, совершив над собой усилие.
