стену и дурачатся несоответственно возрасту?
Самое интересное, что она начала отвечать вполне серьезно. Наверное, она подумала, что я не умею читать надписи на баннерах. Она сказала:
— У меня двоякая цель. Во-первых, здесь проходит встреча выпускников fucka, а во-вторых — я журналистка, и мне надо написать об этом событии.
— Ух ты! А с каких это пор встречи выпускников освещают в прессе?
— Это не просто выпускники — это журналисты. А прессу делают тоже журналисты. Вам же не надо объяснять, что это заведение официально считается главной кузницей нашего брата.
— Понятно. — На самом деле мне было понятно одно: я был бы очень даже не против напоить эту Наташу, девяносто первый — девяносто шестой, до кондиции и поиметь ее сегодня же вечером. Странно, но мне всегда нравились женщины старше меня и в деловых костюмах — может быть, в соответствии с законом единства и борьбы противоположностей. Правда, на горизонте подсознания отвратительным червем маячила мысль о пяти тысячах, которым — им, а не совокуплениям с fuck-выпускницами — по идее следовало посвятить сегодняшний день, но маячила ненавязчиво, так, что вполне можно было ее от себя отогнать в случае необходимости. — А для кого пишете?
— Журнал «Деловая жЫлка». Слышали?
— Не слышал. Глянец?
— Глянец.
— Понятно. Факинберговское издание?
— Ну… скажем так: одно из. — Наташа загадочно улыбнулась (локон страсти, заложенный ранее за ухо, приглашающе сполз вниз по левой щеке).
— Вот как? Тогда вы, наверное, слышали что-нибудь о шоу Ролана Факинберга, которое должно сегодня проводиться где-то в этом районе? Не может быть, чтобы вас, направляя сюда, не проинформировали о происходящем рядом грандиозном действе, которое наверняка надо пропиарить.
— Да, Факинберг, — с готовностью откликнулась Наташа, отреагировав только на имя собственное и даже не вникая в суть вопроса (именно с такой готовностью неизвестные люди, знавшие известных, всегда откликаются на вопросы о последних). — Он учился здесь в то же время, что и я. На год младше. Или старше. Я, если честно, не помню.
Это неправда: на самом деле она прекрасно знает, на сколько лет младше или старше ее был мистер Биг Босс. Годы общения с людьми, подобными Наташе, не оставляют в этом никаких сомнений. Не сомневаюсь также, что она знает не только это, но и: кто был его научным руководителем, сколько раз и на каких экзаменах он проваливался, с кем дружил и с кем трахался на студенческих вечеринках. Не тогда, когда училась, знала — узнала потом. Когда это знание приобрело практический смысл, или, точнее, смутный намек на (с небольшой вероятностью) возможное приобретение этого смысла. Я (деланно) удивляюсь:
— Неужели вы вообще ничего о нем не помните? Все-таки известный человек, как-никак. Не последний человек. Так что не лукавьте, Наташа. Колитесь.
Наташа закатывает глазки и (тоже деланно) растягивает:
— Ну вообще, конечно же, я его немного помню. Хотя тогда его не знал никто. Он ведь уже после окончания института везде засветился. Даже странно как-то. У нас все студенты где-то постоянно мелькали: ну, помните там — Тутта Ларсен, Рома Скворцов… А этот вообще никуда не лез. «Деньги — говно!» уже потом начались, как раз после выпуска.
— А он пил на памятнике?
Наташа снова закатывает глазки. До сих пор не знаю, как следует относиться к пьяным женщинам — умильно или презрительно (сегодня: однозначно умильно).
— Не то слово — пил. Да он отсюда не вылезал. Честно говоря, я его только поэтому и запомнила. Вечером уходишь с пар — он пьяный лежит, утром приходишь — опохмеляется. Как будто не уходил отсюда. Несколько раз порывался по пьяни на памятник залезть, а один раз залез даже. А слезть — боится. МЧС еще приезжала. Снимали его оттуда… знаете, как котов с деревьев снимают. А еще он, как напьется, так давай ко всем девушкам приставать: давай, мол, сниматься в моем кино. Я, дескать, собираюсь кино снимать. Которое затмит Голливуд. Гениальное кино…
— Ну. И неужто никто ни разу не согласился?
Наташа блядски усмехнулась:
— А чего соглашаться-то? Он ведь еще тогда низкорослым был и некрасивым. И толстым. Он вообще как мужчина всем был отвратителен. Мы все его на х… посылали с этим его кино. А он обижался и шел дальше пить. Говорил: вы еще все пожалеете. Вы еще локти будете кусать, что не участвовали в моем проекте. Но будет поздно. Всем все зачтется. Смешной он был…
Я представил, как обстоит дело теперь. Как эта Наташа одевает свои обтягивающие юбки и день напролет окучивает коридоры своего информационного холдинга («одного из»), чтобы случайно попасться на глаза господину Главному. И, если что, ненароком напомнить о совместном студенчестве в самом программном журналистском вузе страны. Но Главный ее не замечает, а когда замечает — не узнает. Потому что у Главного есть жена (моя жена) и еще хрен знает сколько женщин — Наташ и не Наташ, девяносто первый — девяносто шестой и девяносто шестой — две тысячи первый. И девяносто — шестьдесят — девяносто. И помоложе. Поэтому у Наташи ничего не получается. Все, что она имеет от всей этой работы под одной крышей и совместно проведенных лучших лет, — возможность презрительно закатить глазки при случайном пьяном знакомстве: ах, тот самый… увольте, да он же — фэ, алкоголик, «смешной он был», да ему же никто никогда не давал, и сам-то он — лошок на посошок.
Унизительно. Хотя — достойно сочувствия.
Знаете, почему сексуальные поползновения всех людей старше двадцати пяти — убоги? Потому что у людей вроде меня нет даже капли уважения к объекту, на который они направлены. У нас вообще ни к кому нет уважения, но это не оправдание. Единственно возможное оправдание: если не трахаться с теми, кого ты не уважаешь — как женщину, как подстилку, как человека, — тогда ты вообще не будешь ни с кем трахаться. Не стать онанистом — наш девиз. Достаточное основание?
Я к тому, что: чем отчетливей я осознаю ее никчемность, продажность и омерзительность, тем больше мне хочется. Это животворительная особенность умудренного организма 30 плюс-минус. Завидуйте, дети. Папа может, папа может быть с кем угодно.
— Послушайте. — Наташа кокетливо строит мне (мне! с чего бы это?) пьяные глазки. Я ошибся, когда охарактеризовал ее состояние как средней степени опьянения. На самом деле она была в полное говно, как дворник или водитель грузовика после полноценного рабдня. — Послушайте. Откровенность за откровенность, ведь правда же?
— Идет, бейби. — Я приобнимаю ее за талию. Готов спорить, сегодня я заработаю себе одного-двух новых недоброжелателей. Из числа этих выпускников с расслабленными удавками, которые писают на стену, — уверен, не один из них лелеет в ее отношении сальные замыслы, чем пьянее, тем сальнее.
Мне хочется ее сфотографировать — вот так, прямо сейчас, поплавком зависающую у меня под мышкой. Но: фотографировать лень, тем более что так не хочется всей этой возни с автоспуском, а просить Клона я не стану из принципа.
— Я хочу взять у тебя интервью. Прямо сейчас, пока я еще в состоянии включать и выключать диктофон.
На голову Ломоносова приземляется голубь, разумеется, с явным намерением обновить залежи помета на великом ученом (кал на башке — основная причина, по которой я не хочу Памятник Себе: ни при жизни, ни после). За забором гвалт машин взрезается пафосно-выё…истым ревом: это «хаммер», разумеется, с тонированными стеклами. Какой-то коричневый металлик, если есть такой цвет. Похож на массивный высохший кусок дерьма, зачем-то заточенный под параллелепипед (например: окаменевший экскременттиранозаурусарекса). Подобно тому как он сам выделяется из общего потока машин, его звуковое сопровождение выделяется из общей моторной какофонии. Все правильно, именно так оно и должно быть. Кесарю — кесарево сечение. Каламбур, который придумал несколько лет назад мой друг Кроль (нынешнее местонахождение: Даниловское кладбище, диагноз: ну разумеется, острая сердечная недостаточность).
Ему же принадлежит замечательный афоризм: «Если сто человек из ста говорят тебе, что эта
