идеи Кастанеды — вы помните, там, где он пишет, что надо перебраться через невидимую стену, которая всегда находится слева от человека и за которой — смерть. По Кастанеде, смерть — это не отсутствие бытия, а просто другая реальность. Другое измерение…
— Курт не умер, он просто вышел покурить, — выкрикнул со своего мета Клон. В зале раздались жиденькие смешки.
— А я и не собираюсь рассказывать вам о том, что было тогда. Я выражусь иначе. Это примерно как первый секс — такой, знаете, по любви, после долгих романтических ухаживаний и с преждевременной эякуляцией, — и секс с женой за сорок после двадцати лет счастливой супружеской жизни. Вроде и впирает, и оргазм имеет место быть, но вам заранее известно, чем это кончится. Так же и у вас с этой вашей клубной культурой. Мы вообще очень виноваты перед вами, если разобраться. Мы дали вам опыт и цинизм. — Он перевел одноглазый взгляд в сторону кислотного умника, который говорил про клубную культуру. — Один только вопрос: а вы, молодой человек, действительно считаете, что музыка, которую — ну ладно, хорошо: половину которой придумывает компьютер, — вы считаете, что эта музыка может сравниться с той, которую создает человек?
По аудитории пронесся сочувственно-осуждающий вздох. Наверное, кое-кто из девушек закатил глаза. Я, сидя на последнем ряду, этого не видел, но уверен, что это имело место. Стандартное сопровождение ситуации, в которой оказываются наивные отцы и циничные дети, которые всегда знают больше, но боятся подпортить шаткую психику старых пердунчиков.
Кислотный умник, по праву первого вступившего в дискуссию, взял на себя смелость выразить общественное мнение:
— Нот всего семь. А что касается звуков, то мой примитивный компьютер способен выдать их в несколько тысяч раз больше, чем синтезатор Рэя Манзарека. Я могу задать ему поиск нотных комбинаций и просто записывать понравившиеся, тогда как Манзарек работал непродуктивно, подыскивая их сам и, таким образом, завися от вдохновения. К тому же мой компьютер дает мне возможность работать одному и, соответственно, не зависеть от мнения товарищей по группе, которые зачастую способны испортить или, как минимум, не понять самые интересные идеи. Разве не так?
Е…анутый препод улыбнулся, прищурил глаз (второй: оставался открытым. Если бы он был не белесо-серым, а бордово-красным, напросилась бы аналогия с Терминатором в конце первой части) и ненадолго задумался. Потом, нацепив немодную хипповскую полуулыбку, начал:
— Все так. В технологическом плане вы совершенно правы. В каком-то аспекте вы, надо полагать, действительно находитесь в выигрышном положении по отношению к Рэю Манзареку. Одно «но». Утверждая превосходство технологии, вы одновременно низводите на нет роль другого фактора, без которого нет никакого искусства. Того, которое не может иметь материального воплощения. Того, что получает доступ к существованию только в виде сложнейших хитросплетений нервных узелков и окончаний, божественным образом трансформирующихся из вполне осязаемого в духовное…
— Вы говорите о душе, — перебил умник. — Но душа кончилась. Она перестала существовать после того, как Тимоти Лири изобрел ЛСД. Изобретение ЛСД явило собой, наоборот, преобразование духовного в материальное. В химию.
Псих поморщился:
— Вы опять ошибаетесь. Во-первых, ЛСД изобрел не Лири, а доктор Хоффман и еще очень много других людей. Лири только довел это изобретение до ума и, как и подобает настоящему американцу, пустил в тираж. А во-вторых, никто ничего ни во что не преобразовал. Вся проблема была в том, что кислота получила популярность в Америке, где к тому времени уже образовался пуленепробиваемый менталитет, согласно которому все можно купить за деньги. А просветление, которое достигается годами работы над собой и настойчивыми психологическими практиками, может быть доступно каждому идиоту за двадцать долларов. Или сколько там сейчас стоит марка… я не помню, давно не ел. На самом деле это было ошибкой. Просветление не дается просто так. Духовное не может стать материальным — все сводится опять-таки к вопросам диапектики… Нам потребовалось время, чтобы в этом убедиться. А вы, сами того не зная, взяли наш опыт на вооружение. И уже ни в чем не убеждаетесь. Вы вообще полностью избавлены от этого процесса. Вы работаете на крупные корпорации, а по выходным закидываетесь той же кислотой и прекрасно себя чувствуете. Вы без презрения к себе можете ходить на работу в компанию «Кока-Кола» и при этом искренне считать себя проводниками и пси-хонавтами. Вам не хочется ничего изменить. Может быть, так происходит потому, что вы слушаете компьютерную музыку… Я не хочу вас хаять, но за последние пятьдесят лет вы — первое поколение, которое ни против чего не бунтует. Не скучно, ребятки?
Это уже начинало напоминать параноидальную проповедь, и мы с Клоном облегченно вздохнули, когда звонок заглушил последние слова этого повернутого на всю голову неудачника. Все-таки кислота не проходит бесследно. Даже если после ее многолетнего употребления вы ухитритесь не собирать объедки после дебильных немецких туристов в Гоа, а читать лекции в Московском университете.
Знаете, что такое настоящая с. анутость? Это е…анутость, которая читается даже тогда, когда вы говорите правильные вещи.
Хотя в принципе можно было просто встать и уйти. Не слушать всего этого. Почему-то такой вариант не пришел нам в голову.
— Вот придурок, — констатировал Клон после того, как мы в потоке человеческо-студенческих единиц выкатились в коридор. В тот самый, где я пятнадцать минут назад разошелся в разные стороны с Наташей. — Однако же. Какой интересный персонаж.
Я проводил взглядом ускользающий вниз по лестнице поток молодых, по большей части женских, тел.
— Слушай, Клон. Мне здесь надоело. Предлагаю пойти ко мне домой, перекусить и послушать музыку. А к шести снова сюда придем. Ну или куда там еще. Игорь Петров suxx, и все остальные тоже.
— Принято, — не задумываясь согласился Клон. — Ты живешь все там же?
Я жил все там же. Клон не был у меня дома уже два или три года.
Мы молча спустились вниз, прошли мимо патологически бездеятельного поста охраны и двинулись на выход. Потом: на выход на Моховую. Потом: в сторону Тверской, на автобусную остановку.
Необязательное дополнение: когда мы выходили из ворот fucka, краем глаза я выхватил панораму Манежной площади. Фахверкового домика из средневековой Европы теперь не было. Он простоял так недолго, что на его месте даже не успел нарисоваться захламленный прямоугольник, какой остается после сноса палатки-гриль или киоска «Союзпечать». Видимо, его (домик) таким же, как и в случае с палатками, образом увезли на эвакуаторе.
На автобусной остановке — гвалт, толкотня. Кто-то орет не до конца сформировавшимся голосом. Голос похож на стекло — он так же режется.
Откуда-то из под стада человеческих ног, в испуге разлетающихся (прыжками) в разные произвольно выбранные стороны, на нас выкатывается половина человека. У половины человека отсутствуют ноги и одна кисть. Вторая кисть в наличии: ногти грязные, красные и искусанные. На заднем плане — опрокинувшаяся инвалидная коляска.
О половине человека: она лет на десять младше меня. А может быть, лет на десять младше Клона. В случаях с такими персонажами всегда трудно определить возраст, потому что их лица от рождения сивушные, раздутые и испитые. Такие, покрытые коростой и болезнями. Москва-2***, уличный попрошайка, типичный вариант.
Уличный попрошайка — вернее, половина уличного попрошайки — передвигается на своих полутора руках, уродливо опираясь на эту неустойчивую, похожую на Пизанскую башню наклонную конструкцию и перекидывая вперед искалеченное тело. Из всего стада человеческих ног он выбирает (почему-то) наши четыре. Потом — переводит взгляд выше и в конце концов встречается с нашими глазами. Все происходит за доли секунды.
— Бля, — орет половина попрошайки тем самым несформировавшимся голосом-стеклорезом. — Пи… дят! Скажите им! Они меня пи…дят!
Калека прячется за нашими икрами, как маленький ребенок за стволами деревьев. Единственный на его теле указательный палец выглядывает у меня из-под колена. Он устремлен на двух примажоренных полугопников чуть больше двадцати. Знаете, есть такая категория людей — из тех, чьим родителям удалось
