— Пущу.
— Вавжек-то пойдет смело — он хозяйский сын.
— Да, а тебе Мацек приглянулся?
Ядвига начала наматывать кончик платка на палец и сказала:
— Знаешь, когда он играет, так у меня даже мурашки но всему телу бегают.
— Ну, значит, и твое время пришло! Шестнадцать лет тебе исполнилось в троицын день. В твои годы я уже спала с хлопцами. Иди!
— Так я пойду… Ты придержи дверь на сеновал, чтобы не заскрипела.
— Не бойся! Ты знаешь, как открыть?
— Разве один раз я дяде сено укладывала?.. Да только…
— Что?
— Что мне ему сказать?
— Мацеку?
— Да!
— А что ему говорить? Окликни его, он проснется, коль уже заснул. А потом уж он у тебя ничего спрашивать не будет.
Ядвига засмеялась.
— Ну, ступай, ступай, — сказала Кристка. — Вижу, что тебе невтерпеж.
— А что, девушки наши пошли спать? — спросила старуха Нендзова у мужа, лежа в постели.
— Должно быть, пошли, чего им сидеть? Не знаю, кто к ним ходит? А было бы жаль, кабы такие молодые да красивые одни ночевали.
— Да, грешно такой божий дар губить, — сказала старуха.
— Знаешь, мне иной раз жаль, — снова заговорил старик, — что нет у нас дочки. Мы бы ей чистую половину уступили, чтобы она могла на ночь милого к себе пускать.
— Нашей дочке не всякий подошел бы, — сказала старуха. — Он должен бы быть под пару Яносику.
— Да что толковать, коли дочки нет, — сонно пробормотал старик.
— Только одно дитя у нас… Сокол…
Яносик привел мужиков в лес под Кривань и посмотрел на гору. Как золото, сверкало в лучах солнца ее каменное чело.
Кривань с высоты своей смотрел на Липтов.
Кривань, как коршун с распростертыми крыльями, обернулся к Польше, грозя ей своим кривым клювом: казалось, он хотел загородить собою Липтов и Ораву от Польши. Каменная его грудь отвесно поднималась над долиной. Грубым Верхом ограждался он, как стеной.
Грозно глядела на Яносика золотая глава, видная из-за леса и озаренная солнцем.
И казалось Яносику Нендзе Литмановскому из Нендзового Гроника в Косцелисках, что он вызвал на борьбу самого Криваня, отца Липтова.
— Видите? — указал он Саблику на мрачную вершину.
— Высок, — отвечал Саблик.
— Высок… Словно Липтов собой загородил…
— Ничего… Он и коз, и медведей, и белок от меня защищал, — а мало ли я их там убил?
— А что, кабы человек такой был?
— Весь мир покорил бы! Все было бы ему нипочем! Даже моря не испугался бы.
— Да!
— Все мне чудится, будто он глядит на нас.
— Он и глядит. Только он о нас не думает. Он думает о том, что было тысячу лет тому назад, а то и раньше. Он вспоминает то время, когда весь свет покрывали снега и льды. И была вечная зима. Кругом, насколько хватает глаз, — все лед да лед! И тихо. Не шелохнется ничто. Как играли здесь ветры, — стоило послушать! Как солнце сверкало на снегах! Даже птиц не было, что им тут делать: ничего, одни скалы да лед. Я бы хотел тогда жить. Выпалить бы из ружья, так на сто миль кругом слышно было бы! Умирать — и то не обидно бы! Ломница, Ледовые, Герляховская высота, Липтовская высота, Кривань… есть у них о чем потолковать между собой. Слышалось мне не раз, как они переговариваются через другие горы. Ведь они все равно что хозяева здесь. Кривань у Татр Липтовских — за солтыса, а Ломница — у Спижских. Толкуют они о лесах, о водах, о ненастье, о вёдре, о том, что кругом додается за долинами, в Венгрии, в Польше. И вспоминают минувшие времена. Кто знает, что здесь было, когда вода из моря через Пенины бежала? Какой, должно быть, шум стоял! Им есть о чем потолковать между собой.
— Да и мне иногда по ночам казалось, что вершины говорят между собой, — сказал Яносик. — Только не придумаю, о чем они могут говорить?
— Эх, Яносик, есть у них о чем потолковать. Кривань на людей и глядеть-то не станет. Не все ли ему равно, кто мы, откуда! Так-то!
— Так вы думаете, крестный, что они ничего о людях не говорят? — спросил Яносик.
— Станешь ты о муравьях да о клопах толковать? А ведь муравей-то, коли его с нами сравнить, больше, чем мы против гор!
— Э, — вмешался Кшись, слушавший их разговор, — о клопах иной раз можно больше сказать, чем обо всех солтысах, войтах и каштелянах! Клоп, он — епископ! Как залезет он тебе за рубаху, так и ксендз на исповеди не заставит тебя так каяться! Так из-за него ночью напляшешься, что, кажись, бабу и ту ко всем чертям вышвырнул бы!
— Хе-хе-хе! — засмеялся Саблик.
Яносик перед дальнейшим походом дал людям отдохнуть в лесу под Криванем. Отдыхать решили до вечера. Из луков настреляли всякой дичи, так что еды хватало, но приходилось довольствоваться сырым мясом с солью, потому что Яносик запретил разводить огонь: он боялся, что дым выдаст их, хотя кругом был сплошной лес.
Известно, что дьявол не спит никогда, и ежели ему нечего делать, так он когти о копыта точит.
Мардула сказал Кшисю и Галайде, с которыми водил дружбу:
— Знаете что, ребята? Неохота мне целый день в лесу без дела валяться.
— А куда же идти хочешь? — спросил Галайда.
— Пошел бы выпить чего-нибудь, — отвечал Мардула. — А удастся по пути украсть что-нибудь — и то ладно. Жалко терять день понапрасну.
— И то правда… Это ты хорошо сказал. Ты — голова! А куда же пойдем? — спросил Кшись.
— Да куда-нибудь, нам везде дорога.
— Выходная близко, — сказал Галайда.
— Королевская Лехота, Кокава…
— Прибилина, — добавил Кшись. — Любовница у меня была оттуда, когда я на работу в Буду ходил.
— Может, она еще тебя узнает, — пошутил Мардула.
— Верно! Она коли меня увидит, так разом все бросит — детей, мужа, дом — и пойдет со мной! — ничуть не смущаясь, ответил Кшись.
Галайда посмотрел на него с недоверием.
— Бывает, — сказал он.
— Ну, значит, идем? — спросил Мардула.
— Идем! — не задумываясь, объявил Галайда.
— Яносик не велел уходить, — сказал Кшись.
— Чего там! — отвечал Мардула. — Мы будто за ягодами идем. А своих догоним: тысяча человек в лесу не затеряется. Пошлет господь бог удачи — тогда признаемся и Яносику часть отдадим.
— Он не возьмет.
— Ну, тогда Стопкам да Саблику: они при нем состоят. Страсть как мне хочется пойти! Ведь больше пяти лет не крал! С тех пор как поймали меня из-за порток под Кальварией, я еще до сих пор нигде не был!
