успехе, в общем успехе выступления, хотя знал, что его появление на сцене сопровождается шквалом аплодисментов — благодарностью за его киноискусство, а уход — аплодисментами приличия блестящему киноартисту, решившему на веселой ноте побеседовать со своим кинозрителем. Ударного номера в его концерте не было. Пантомимы не оказались таковым. И Шульману показалось, что он приехал не готовым для выступления за границей, тем более он удивлялся этому, зная трудолюбие Савелия и тщательную работу с репертуаром.
Начало концерта не предвещало однообразия и скуки. Савелий появлялся на сцене в брюках с порванным ремнем, в рубашке без рукава и тапочках: «Дамы и господа, извините за мой необычный вид. Это все, что оставила мне московская таможня». Далее шла переделанная для Европы моя реприза. «В России мне приходилось играть дураков, пьяниц, хулиганов, забулдыг, и мне очень приятно, что вы встретили меня, как своего родного человека». Зал улыбался, а далее… Крамаров ничем не удивлял его. «Нужен хеппенинг! Нужен хеппенинг! — ворчал Шульман. — Это не мои слова, а Питера Брука, двоюродного брата режиссера из Театра сатиры Плучека. Этот Плучек писал в анкетах, что у него нет родственников за границей. А в Лондоне жил его брат — известнейший в мире режиссер, лучший постановщик пьес Шекспира. Наверное, Плучек считал себя не менее талантливым, чем зарубежный братец. Черт разберет, кто из этих братьев гениальнее и кто из них носит свою фамилию, является ли по метрике Плучек Бруком или Брук Плучеком, но именно английский Брук писал, что зритель, приходя в театр, должен удивиться или пьесе, или ее режиссерскому решению, или необыкновенной игре актеров. Иначе он не получит хеппенинга — удивления и жизнь его по-прежнему останется однообразной, скучной, и он поймет, что зря выбросил деньги за билет!
— Что же делать? — побледнел Савелий.
— Ты взял с собою фонограмму своей песни из телебенефиса?
— Нет.
— О чем же ты думал?
— Готовился к гастролям… Как мог… — растерянно пролепетал Савелий.
— Обычная история, — вздохнул Шульман, — едущие сюда русские артисты не учитывают, что эмигранты быстро впитывают новую культуру, новый быт, социальные новшества. Здесь нет растяп, простофиль, недоумков… Они есть, но над ними не смеются. Их просто не возьмут на работу. Определят в благотворительное учреждение. Не более.
Савелий почернел от переживаний, от жестокой правды и пожалел, что не подумал об этом, что не зашел посоветоваться с Евстигнеевым, Леоновым, Вициным… Ведь из всех пантомим на публике пользовалась успехом только та, чье решение подсказал Георгий Михайлович. Хирург во время операции наматывает на руку кишки человека, а потом бросает их обратно в полость живота, при этом выпучивая глаза, покачиваясь от выпитого и делая вид, что пьяному и море по колено. Самое невероятное нашло форму сценически оправданного условного выражения. Савелий обескуражен.
— Может, вместо части пантомимы рассказывать о том, как препятствовали моему выезду из России? — предлагает Савелий.
— Уже лучше, — говорит Шульман, — но это надо рассказывать с улыбкой, с анекдотами. Где ты здесь найдешь автора? Надо придумать неожиданную концовку Пусть крошечную, но неожиданную! — требует Шульман.
— Конечно, — соглашается Савелий. Он берется за новую и мучительную профессию автора. И через неделю вместе с Шульманом придумывает концовку, иронически оправдывающую приглашение зрителей на свой концерт.
«Спасибо за то, что вы пришли, — говорит Савелий, — а могли бы и не прийти. Сэкономили бы десяток шиллингов. Но зато! — с пафосом говорит он. — Но зато вы до конца жизни не узнали бы, что Савелий Крамаров — еврей!»
Кто-то из зрителей улыбается, кто-то смеется и даже аплодирует.
— Гут! Зеер гут! — хлопает Савелия по плечу Шульман. — А я уже собирался разрывать с тобою контракт! Теперь еще поработаем…
«Сколько времени?» — не терпится узнать Савелию, но он сдерживает любопытство и только сейчас понимает, какому риску подвергал себя, рассчитывая за границей выехать только на эстрадных выступлениях. Сольный эстрадный концерт надо готовить годами, и вообще эстрада — не его дело. Бешеные аншлаги в России — это дань ему, киноартисту, желание увидеть его «живым». Надо было еще в России налаживать зарубежные киносвязи, искать себе другое амплуа. Он часто вспоминал американские фильмы, увиденные в детстве, после войны, вспоминал сюжеты, эпизоды, но не находил там места ролям, что играл в Союзе. Там другая жизнь, там не надо высмеивать и воспитывать высокопоставленных дураков, их никуда не выберут и никуда не назначат, а хулиганам, да еще чокнутым, место — за решеткой или в тюремной больнице, где лечат принудительно.
Но Савелий, не снижая накала мысли, фантазии, и в американском кино представлял себя неудачным влюбленным, хорошим, но нелепым человеком, над странностью которого смеются, но не зло, а сопереживая герою. «Странствия мои еще не закончены, — думает Савелий, — заработаю немного денег в Европе и начну перебираться поближе к Голливуду».
Савелий вспоминает трогательную и щемящую душу сценку в аэропорту Шереметьево. К очереди, регистрирующей билеты в Америку, неожиданно и несмело подходит его знакомый — бывший конферансье Гарик Беленький. Рядом с ним жмутся его жена и сын. Савелий знал Гарика как конферансье, читающего позитивные гражданские фельетоны. Когда в «Москонцерте» редактор по эстраде Маргарита Зосимовна Парфенова узнала, что он собирается в Америку, то упала в обморок, и к ней пришлось вызывать «скорую помощь». Беленький, впавший в уныние, не видит Крамарова — наверное, ушел в думы о предстоящем бытии. Неожиданно перед ним возникает здоровенный одессит с походкой и повадками биндюжника. Он несколько секунд удивленно смотрит на жалкую, с его точки зрения, троицу и обращается к Гарику:
— Специальность есть?
— Нет, — лепечет Гарик.
— Тогда сдохнешь, к чертовой матери! — сквернословит одессит и проходит мимо.
Гарик сгорбливается, слезы выступают на его ресницах. Савелий решает подбодрить его:
— Привет, Гарик! Летишь в Штаты?
— Ага, — еле выговаривает Гарик.
— Молодец! Здорово! — говорит Савелий.
— Ты думаешь? — удивляется Гарик.
— Не сомневаюсь! — бодро говорит Савелий. — Ведь у тебя была своя машина!
— «Москвич» старой модели, — грустно произносит Гарик.
— Не играет роли! — восклицает Савелий. — Поначалу устроишься в таксисты!
— Я тоже так думаю, — неуверенно выдавливает из себя Гарик.
— Еще отвезешь меня в Манхэттен! — улыбается Савелий.
— Ты тоже собираешься в Америку?! — оживляется Гарик, а за ним веселеют жена и сын.
— А как же?! — гордо заявляет Савелий. — До встречи в Штатах!
Они встречаются через десяток лет в Сан-Франциско, где Гарик владеет русским книжным магазином «Арлекин», выпускает одноименный журнал. А начинал, как и предполагал Савелий, таксистом. Трижды наган бандитов впивался в его затылок, а однажды он сам бил головой о крыло машины бандита, пытавшегося отнять у него выручку. Постепенно осваивал работу импресарио. Горел до последнего цента, брал ссуду в банке и вновь начинал с нуля. Привез из Одессы капустник артистов одесского Театра музыкальной комедии: «Ша! Мы едем в США!» К первому дню гастролей было продано десять билетов. Тогда Гарик, остановив автобус посреди Брайтон-Бич, заставил выйти из него артистов и пойти перед автобусом, и тут же раздались восторженные крики бывших одесситов: «Валечка Сатосова! Ленечка Крупник!» Через два часа местные магазины, закрыв гастрономические и другие отделы, торговали только билетами на одесский капустник. Позднее Гарик возил по Америке Геннадия Хазанова, Софию Ротару и стал вполне респектабельным русским американцем. Но Савелия удивляло, что, несмотря на удачную ныне жизнь Гарика, на то, что он помог перебраться в Америку семье умершего в России соавтора, лицо Гарика Беленького часто грустнело, и, вероятно, потому, что он навеки расстался с любимой профессией — артиста. Савелий даже не помышлял об этом. Путь его лежал в Лос-Анджелес. Чтобы освоиться с
