исключением двух-трех человек, там бедные и остались. Вообще из первых пленяг мало кто уцелел.
Почему, например, господ русских офицеров долго не держали в одном лагере? Потому, что пакостить немцам начинали. Их переводили из категории военнопленных в категорию политических преступников. Могли за что угодно: за длинный язык, за агитацию против РОА (Русская освободительная армия- А.Ш.), за побеги, за саботаж… Но как это подавалось: ты враг на территории Германии, но мы тебя в лагерь не для уничтожения поместили. Ты государственный шуцхефтлинг — превентивно заключенный. Посадили тебя временно, до окончания войны, а там разберемся. От вас государство надо защитить, поэтому вас и посадили в лагерь.
Обыкновенных русских офицеров переводили из Бухенвальда во Флоссенбюрг, оттуда в Кравинкель, Вайден, в Маутхаузен…
А.Ш. Кто-нибудь еще из числа военнопленных занимал какие-нибудь должности в лагере?
А.П. Понимаете, не выдвигали советских ни на фюрерарбайтера-десятника, ни на капо. Это были немцы. Во Флоссенбюрге подбор капо был потрясающий. Все работники немецких ЦК компартии, либо ЦК комсомола. Правда, это когда «зеленых» сместили.
А.Ш. Александр Петрович, вы все время жили в лагере? Где? Каковы были ваши обязанности?
А.П. В основном, кроме командировок, а командировок было много, я там торчал. Там производство было налажено. У меня была 4-х комнатная квартира в офицерском поселке, в 3-х километрах от лагеря. Занимал я пост арбайтсдинстляйтера целого авиационного комбината. Это что-то вроде начальника отдела кадров управления и, как я уже говорил, ответственного за рабочую силу с востока.
Мы — совершенно инородное тело в лагере. Мы лагерному руководству не подчинялись. Мы были частью производственного отдела заводов Мессершмитта, основная база которого находилась в Регенсбурге.
Там был ниже меня по званию гауптштурмфюрер Мольтке — инженер с эсэсовскими погонами. В его распоряжении было 2 инженера и несколько техников.
Мне часто приходилось бывать в Регенсбурге, во Флоссенбюрге было два моих подчиненных. Начальство в лагере несколько иронично смотрело на наши погоны, но два моих креста и боевые ранения говорили, что я на хозяйственной работе случайно, не по своей вине, а другие были чистые тыловики. Однажды, они умудрились часть специалистов направить не туда, куда надо было, и после этого последовали самые жесткие санкции со стороны небезызвестного вам оберстгруппенфюрера Вольфа, начальника штаба СС. Он распорядился отправить офицеров СС из лагеря на восточный фронт, не снижая звания, но, когда начальник лагеря загремел командиром батальона на восточный фронт, и еще в момент драки под Киевом, то у него вряд ли было хорошее настроение.
А.Ш. Чем еще занимался непосредственно ваш отдел?
А.П. Мы должны были, несмотря на то, что инженеры тоже носили эсэсовскую форму, не спускать с них глаз. Иметь своих людей среди заключенных, чтобы предотвратить какие бы то ни было акты саботажа. Потому что инженер, хоть и одетый в эсэсовскую форму, мог оказаться социал-демократом и противником режима. Мы должны были обеспечивать бесперебойную работу производства. Мы отбирали с этой целью рабочую силу: рабочих и специалистов.
А.Ш. И как проходил отбор рабочей силы?
А.П. Прибывал в какой-нибудь лагерь, а там абвер, в каждом лагере был представитель разведки, мог предупредить, что такой-то не вполне благонадежен. На авиазавод его брать не рекомендуют. Однако все на мое усмотрение. И порой брал именно таких, объясняя, что это нужный специалист.
А.Ш. Что вы предлагали тем, кого отбирали?
А.П. Ничего не предлагал. О чем я с ними буду разговаривать? Иванова, Петрова, Сидорова вызывали на вахту и все. Сажали на машину, ставили конвой, и они оказывались в Регенсбурге, или еще хуже — в гестапо для дополнительной проверки, ведь на авиазавод берут, а затем во Флоссенбюрге. Что я с ними беседовать буду? Что я вербую на стройки пятилетки? Я отбирал по спискам профессий, я многих вообще никогда не видел.
А.Ш. Где находились цеха по производству мессершмиттов?
А.П. Я говорил, что центр производства был в Регенсбурге, Во Флоссенбюрге цеха были оборудованы прямо в каменоломнях. Почему Флоссенбюрг никогда не бомбили? Советские самолеты туда не долетали, а англичане об этом не знали. Почему мое руководство не сообщило англичанам, я не знаю, об этом надо спросить того, кто наверху сидел.
А придумали немцы хитро: колоссальные цеха на несколько тысяч человек в каменоломнях. Внизу на глубине 8-10 метров котлован и 10–15 больших бараков. Сверху у них были крыши, чтобы в любую погоду работать, сбоку прикрыли и все. Попробуй, различи сверху, что находится в карьере по добыче камня? А там сделали цеха по сборке, детали для мессеров изготовляли.
А.Ш. Но там должен был быть аэродром. Самолеты должны выкатываться, взлетать?
А.П. Выкатывались в разобранном виде: фюзеляж отдельно, крылья отдельно. Ночью грузили на автомашины или на поезд и гнали в Регенсбург, где проходила полная сборка.
А Флоссенбюрг и остался для всех — лагерь с каменоломнями.
А.Ш. Что еще вам запомнилось во Флоссенбюрге?
А.П. Мерли люди страшно. За один месяц на моих глазах в августе 1943-го года, когда из каменоломней только-только начали переводить заключенных в цеха, там еще было мало рабочих, умерли сотни человек. Мне в глаза бросился земляк мой, грузин. Красавец, здоровый парень, а через полтора месяца я увидел этого человека… Каменоломни и лагерный паек… Он через некоторое время умер.
Когда я в 46-м году в отпуск вернулся в Грузию, я нашел семью этого парня. Я не сказал, что он от голода умер. Сказал, что камнями завалило.
Когда стали самолеты делать, паек значительно увеличили, да и человек меньше утомлялся, когда он заклепки вставлял. А каменоломня — камень, щебень, песок, солнце и капо с палкой.
Однако некоторые находили себе и в лагере «теплое» местечко. Была во Флоссенбюрге конюшня для господ офицеров, чтобы могли заниматься кавалерийской ездой. И я тоже наслаждался лошадками. А управлял конюшней советский подполковник- кавалерист, попавший в концлагерь. Он был на «привилегированном положении»: воровал картошку и овес у бедных лошадей, сам ел и приносил в барак, людям помогал. Но после освобождения, бедняге вкатили 10 лет, как пособнику. Потому, что в глазах голодного сытый всегда виноват. Кто-то сказал, что, когда другие подыхали с голоду, он имел свободный выход в рабочую зону, спал со своими лошадками на конюшне, кушал и пил. А «прислужник немцев» в концлагерь не за красивые глаза попал, а переведен был за побеги.
Помню еще один случай, сбежали как-то два немца из лагеря. Их поймали. Три вечера перед проверкой они ходили перед строем и кричали: «Ура, их бин видер до — Ура, я снова здесь». На третий вечер их повесили.
Бокс запомнился. Каждый блоковой кормил одного-двух боксеров. На работу они не ходили — тренировались, правда, немецкий офицер не знал об этом. Почти каждое воскресенье устраивали соревнования этих боксеров. Приходила охрана, офицеры. Болели за того или иного.
Как-то раз, в июле или августе 1942-го или 43-го года была доставлена в лагерь и казнена группа польских офицеров, работавших на каком-то оборонном заводе. Привезли и — шагом марш в крематорий. Газовых камер не было, но был хороший подвал в крематории, где на специальных станках стояли пулеметы.
А.Ш. А кому поручали расстреливать?
А.П. Обыкновенного солдата-эсэсовца могли взять и поставить за пулемет.
Так вот, десятки раз видел, как люди шли на смерть. А тут поляки мужественно к месту казни, в крематорий, шли строевым шагом.
Черт его знает, то ли в концлагеря попадали, как правило, крепкие люди из лагерей военнопленных за неподчинение, саботажники, то ли то, что наступает в определенный момент до некоторой степени психология. Вы знаете, когда следователь допрашивает и применяет к вам форсированные методы допроса, у человека появляется жуткое ослабление, которое помогает ему держаться. И одновременно желание навредить хоть чем-то. Он не герой, но это последнее, чем он может напакостить своему врагу. Это не случайно я вам говорю.
Поляки так шли, что один из эсэсовских офицеров, видевший эту картину, сказал, обращаясь к одному из польских офицеров: «Я вам завидую, и желал бы умереть так же достойно, как и вы». Понимаете, что происходит? Это уважение к противнику. И поляк ответил ему по-немецки: «Это единственное, что нам осталось в жизни».
Я видел людей, которые с радостью шли в крематорий, вот почему я ненавижу служителей культа. Это были немецкие баптисты, которые отказались служить в армии, и их за это в концлагерь, и — крематорий, чтоб другим неповадно было. Они шли достойно, шли, вот искренне верующие люди — с восторгом, Это не было наигранно, это было видно, они шли на встречу со своим богом.
А еще запомнилась песня. Если вы часто бываете в лагере, рано или поздно услышите какую-нибудь лагерную песню. Евреев во Флоссенбюрге почти не было, но периодически появлялись отдельные группы. Их либо в каменоломню, немногих отправляли на завод, либо расстреливали. Русские заключенные знали эту песню от евреев. Если бы ее у вас в Яд ва-Шем исполняли… Но, по-моему, ваших товарищей ничего не интересует. Так вот эта песня. (Поет на немецком, а потом делает построчный перевод на русский):
А.Ш. Вам приходилось наблюдать взаимоотношения между заключенными. Что-то характерное бросалось в глаза?
А.П. Жуткие условия Флоссенбюрга доводили человека почти до животного состояния. Люди буквально жрали друг друга.
Во Флоссенбюрге, как и в других лагерях, пороли и вешали сами заключенные. Был профессиональный палач-немец, которого самого повесили потому, что он отказался вешать двух советских летчиков. Это был уже 44-й год и люди стали думать. Однако нашлись двое других добровольцев, которые исполнили это. Они знали, что их перед этим хорошо накормят на эсэсовской кухне. Но когда в 6 часов вечера на аппельплацу они исполнили это «благородное» дело — повесили двух летчиков, то в 10 часов, когда все заключенные были заперты в барак, они были уже покойниками. Почему они пошли на это, не знаю. Хотели поесть? Но это осень 44-го года, каменоломней в это время уже не было и голод, конечно, был, но не такой, как 42-м, или 43-м. Пути господни неисповедимы и души человеческие тоже.
Взаимной поддержки в лагере почти не было. Боевое содружество было в Бухенвальде, где люди были сравнительно сыты.
