отделенные ледяной пустыней, — все создавало иллюзию театральной нереальности происходящего.
Массивная дверь за колоннами медленно приоткрывалась и впускала меня. Разворачивая студенческий билет, я направлялся в кассу через гулкий, сумрачный вестибюль.
Каждое утро я ходил в Эрмитаж, как на работу. Сессия кончилась. Экзамены за первый семестр я сдал не без напряга. Но кончились и каникулы, а я все не мог выбраться на лекции. Протянулась неделя. Другая. Я успокоился и о занятиях больше не вспоминал.
Каждое утро я уходил из дома, сначала в Эрмитаж, потом долго слонялся по городу. Заходил погреться в другие музеи. Навещал забытых приятелей из центра. Крутился с ними возле кафе. Однажды у входа в «Север» мы столкнулись с Ивлевым. Он сунул мне пригласительный билет на джазовый вечер в новый комсомольский клуб.
— После концерта будет дискуссия, — сообщил Володька серьезно.
— Ты станешь слушать болтовню? — не поверил я.
— Конечно, — твердо ответил Ивлев. — Я хочу, чтобы ты пришел и тоже выступил. Надо бороться.
Я не мог ему отказать и пообещал. Но не пошел. Весь вечер с компанией однокурсников мы просидели в кафе «Лакомка». Слушали дурашливую новую поп-группу. Я не вспоминал ни о джазе, ни о дискуссии и не испытывал угрызений совести. В углу, за соседним столиком, поддавали знакомые ребята: Серега Удалов, Кузя и с ними Валера Беликов, — тот самый, из пятого «д».
В перерыве ко мне подошли Кузя и Беликов. И Валера спросил:
— Ты за что обидел Машу Бобровскую? Я смотрел на него без удовольствия:
— А ты пойди да спроси.
— Ну и тип, — закипел Беликов. — Ну ты и…
— Бросьте вы, ребята. Что вы в самом деле, девку не поделили? — вмешался Кузя примирительно.
— Чего завелись-то? — рассмеялся Серега Удалов. — Совсем уже того, что ли?.. Кончайте.
Я поднялся из-за стола, но он встал между нами.
— Это правда, что ты бросил универ?
— Не знаю, — ответил я. — Еще не решил.
— А то приходи работать к нам, в такси, — предложил Кузя. — Курсы кончишь, и будьте-нате. Парень ты крепкий. Опять же: гонки, ралли.
— Ты что, в таксопарке — спорторг?
Разговор не получался. Бородатые мальчики заняли места на эстраде. Кузя начал уламывать на танец девушку за столиком у окна. Ему хотелось познакомиться.
— Маше Бобровской здесь никто в подметки не годится, — сказал Беликов серьезно.
— Тут и говорить не о чем, — согласился я. Беликов посмотрел удивленно и замолчал. Мы распрощались. Слушать назойливую дребедень я не хотел и пошел в гардероб.
— Куда намылился? — спросили они.
— За кудыкину гору.
Я задирал их нарочно, кулаки чесались. А заодно дразнил перепуганных университетских знакомых. Но миролюбию Кузи и Удалова не было границ.
— Оставайся, закажем еще. Кто гуляет в такой мороз!
— Надо проветриться.
Поздно ночью я возвращался домой по пустынным улицам, и фасады казались архитектурными декорациями, кулисами, приготовленными к несостоявшемуся спектаклю. К звездам тянулись шпили и башни, и купола. Дым из печных труб поднимался вертикально вверх. Пахло снегом и елкой.
В прихожей висели шубы и пальто. Я споткнулся о женские сапоги. У отца на кухне засиделись гости, из-за двери слышались голоса и звон посуды. В комнате было уютно и натоплено. Поблескивал стеклом древний радиоприемник.
Я заглянул в печь: в топке светились угли. Я не стал зажигать свет и, не раздеваясь, опустился на постель. Протянул руку, включил приемник. В ящике зашипело. Я быстро вращал колесико настройки. Из динамика сыпались обрывки фраз, свист, шорохи, джазовые синкопчики. Наконец я нашел, что искал, и приглушил звук.
За стеной отец громко сообщил о моем приходе. Если он придет звать, надо будет вежливо отказаться. Так, чтобы не обидеть, — подумал я.
Но меня никто не позвал.
Отец ночевал дома. Ему звонили, и, если я подходил к телефону, на том конце вешали трубку. Он усмехался сквозь зубы. С работы возвращался поздно и всю первую половину дня отсыпался, а потом читал в кровати газету. Я приходил домой, и мы вместе молча готовили обед.
— Свихнуться можно, — однажды сказал он мне. — Давай выпьем?
— Тебе на концерт.
— А мы немного.
И я отправился за
— Если ты и вправду надумал сделаться писателем, — сказал он, когда мы уже сидели за столом, — надо работать каждый день. Даже если не клеится, все равно.
— А если не пишется? — хмуро возразил я.
— Надо привычку выработать. Лентяй ты: больше мечтаешь, чем делаешь. Пора учиться ремеслу. Иначе ничего не добьешься. Такая профессия.
— Знаешь, иногда страшно начать.
— Нормально, — сказал он, — учись страх преодолевать. И потом, тебе уже пора привыкать подольше быть одному. В сочинительском деле главное решаешь один на один с самим собой, — он усмехнулся. — Побольше думай о жизни, артист. Ничего нового ты не придумаешь, но, может быть, научишься думать… А то возишься с этой девчонкой, да и с дружками тоже. Суета все.
— Мне с ними скучно, если ничего не сделал. Отец кивнул. Он задумался, а потом покачал головой и налил еще по одной:
— И без них скучно, когда все сделал, а, артист? Такая она и будет — твоя жизнь.
Я намазал ему бутерброд ливерной колбасой. Она называлась
— Давай за наши успехи!.. И вот еще, ты понимаешь, что тебя в армию заберут, если бросишь университет?
Мы выпили, и я сказал, что уеду.
— Куда?
— Все равно… В Тарту.
— Найдут.
— Пусть! Я армии не боюсь, но и они тоже должны понимать, что я к ним не просился. Если возьмут — пусть пеняют на себя.
— Да, повезет им с тобой, я чувствую, — согласился он. — Огребут подарочек.
— Вот и Маше жизнь испортил, — сказал я и почувствовал, что неожиданно захмелел.
— Ну, это еще как посмотреть. Может, она вашу любовь как лучшие дни вспомнит, — и он подмигнул мне. — Что думаешь?
Мы оба рассмеялись нехорошим мужским смехом. И сразу сделалось легко, словно бы снежным воздухом повеяло из окна.
— Затопи печку, — сказал отец.
— Дымить будет.
— Ну и что!
Я разломал во дворе пару ящиков из-под картофеля, принес тонкие досочки и прихватил по дороге в
