дворницкой несколько поленьев. Огненные блики побежали по стенам, перекинулись на портьеру, осветили корешки книг. Книги покрылись слоем пыли. Я давно к ним не подходил. С тех пор, как сделался
— Скажи, невесело иметь неудачника отца?
— С чего ты взял?
— Не виляй.
Я задумался. Я ответил так, чтобы он поверил:
— Что считать неудачей?
— Может, ты и прав…
Он отвернулся. Подошел к окну, отдернул портьеру. Провел пальцем по запотевшему стеклу. Закурил.
— Читаешь без разбору. Смотри, не свихнись: в странном мире живешь. Может, тебе армия мозги вправит?
В тот день я не помню ни снега, ни дождя. Было сухо, ясно и холодно. Мартовская лыжня выводила на крутой склон, сворачивала за кусты и стекала вниз, накатанная и тугая, делала поворот возле черной поленницы у кромки льда и убегала сверкающей струной через белое озеро к зеленым соснам на том берегу.
Мама выехала из леса и окрикнула меня. В шерстяном костюме, в солнечных очках, с лицом, потемневшим от загара, стройная и сердитая на локоны, выбившиеся из-под шапочки, — она выглядела на тридцать.
— Здесь нельзя, — закричала мама. — Не смей спускаться!
Выбросив снег веером на развороте, она остановилась рядом, воткнула палки и сняла варежки.
— Не видишь разве — поленница.
— От конца спуска до нее метров двадцать.
— Поворот у тебя не отработан, а плугом там нельзя.
— Попробовать?
— Перестань… Пойдем. Но я уперся.
— Надо как-то поступить, ма… Я ведь мужчина?
— Учись обходиться без глупостей.
— Глупости делать — тоже надо уметь.
— Как твой отец, да?
Лучше бы она этого не говорила. Окинув взглядом сверкающие небеса, я оттолкнулся, объехал кусты и заскользил вниз. Сразу засвистело в ушах, легкие самшитовые палки откинуло назад.
Склончик-то не по мне, — метнулось в голове, — крутоват…
Снижая центр тяжести, я почувствовал вату в ногах.
Присел.
Можно лечь… Последнее средство!
Но удержался и уже начал разгибаться и палки подбирать под себя, когда лыжи подкинуло, — перед площадкой, которую я наметил для разворота, оказался трамплин, — пролетев метров пять, на оставшихся я развернуться не успел. Мелькнули серые торцы. Я выставил руки, отклонился на сколько мог…
Домой мы возвращались молча. Мама хмурилась. Я прихрамывал и, проваливаясь по колено в снег, тащил на себе обломки лыж. За всю дорогу она не обронила ни слова. Она уважала во мне мужчину — глупости делать я умел.
Перед концертом отец спал на кушетке, закрыв газетой лицо, в брюках, которые я ему отгладил. В печке гудело пламя, в полумраке алые всполохи плясали на потолке. Качались тени. Ровное похрапывание отца создавало уют.
Днем было хорошо и просто. Снимала напряжение, спасала пестрота исчирканного листа на ореховой крышке стола. Но убывал свет, вечер опускался, как темный занавес. И в сумерках приходило невнятное беспокойство, мучительное, как и всякая неопределенность. Наконец я собрался с духом и поехал в деканат.
Ивлев и Маша явились одновременно, у подъезда встретились. И мы отправились гулять. На улице было слякотно, странный снег мелькал вперемежку с дождем. Туфли промокли, из правого ботинка хлипким фонтанчиком брызгала грязь. Снег падал на непокрытую голову — белая шапка пружинила на волосах. Ивлев молчал. Трое, мы долго шли по набережной Фонтанки, толкались неловко на узком тротуаре, то и дело уступая дорогу друг другу. Наблюдали, как на том берегу самосвалы разгружаются через парапет и сброшенный снег тонет в черной воде.
— Что с университетом? — спросила Маша.
— Забрал документы… Чего людям головы морочить.
— А декан сообщит в военкомат.
— Ну и что?
— Да бросьте вы, — снисходительно вмешался Ивлев. — Если захочет, он и в армии сможет писать. Подумаешь, три года.
Ивлев уставился на Машу наивно-голубыми глазами.
— А я? — опять спросила она.
— А ты… Никуда не денешься.
Они шли и переругивались. Маша смотрела удивленно. Я не вмешивался. Падал мокрый снег на деревья у Инженерного замка, таял.
— Что будет, если сумка упадет в воду? — зло спросила она.
— Прыгну, — твердо сказал благородный Ивлев.
— Вода холодная, — пробормотал я.
Маша не поверила ни тому, ни другому. Она отошла на несколько шагов. И вдруг, размахнувшись, швырнула сумочку почти на середину.
— Стойте!.. Пусть.
Мы стояли. Молча смотрели на черную воду. Сумку медленно относило течением к мосту. И скоро ее не стало видно среди плавающих снежных глыб.
— Ключи! — тихо ахнула Маша. — Я домой не попаду.
Ивлев окинул нас длинным внимательным взглядом.
— Я уеду, — сказал он. — Да.
— Что ж это делается! — заплакала Вовкина бабушка, она лежала в постели, укрытая одеялами, на голове серый платок. — Бабка больна, а его нелегкая кудай-то несет.
Я переминался с ноги на ногу, прогибались половицы. За окном ревели тяжелые грузовики, сотрясали старый дом. И дрожала ложка в стакане, и пузырьки с лекарствами на столике возле постели.
— Ты повлиял бы на него…
Ивлев сидел в соседней комнате на тахте, широкой и плоской, без подушек и валиков. Он устроился между выпиравших пружин и сидел, согнувшись пополам, — ноги вместе, кулаки на коленях, подбородок на кулаках. Смотрел в огонь. Трещали березовые поленья, сыпались искры на потемневший и помятый латунный лист, прибитый к полу. Чернели угли, выпавшие из раскрытой топки. Напротив стояло кресло, старое и мягкое. Здесь любила сиживать со штопкой бабушка. Маша, скинув туфли, забиралась туда с ногами, слушая наши разговоры, а чаще музыку из нового стереопроигрывателя, сидела тихо, укрыв колени домашним пуховым платком.
Теперь кресло пустовало.
