купальники, простыни, одеяла, закуску, а тогда и выпивку.
— У нас в холодильнике только эта кислятина, «рислинг», — сказала Надя.
Алик отмахнулся.
— Дуры-бабы, такая погода! Обойдемся без выпивки.
Ему надоело ездить пьяным.
— И вообще, ни к чему заезжать, — рассуждал он. — Зачем полотенца, одеяла — ведь теплынь! В крайнем случае печку врублю, и согреетесь в кабине… Купальники им, халаты, — ворчал он, сворачивая к дому. — Кто на вас станет смотреть в лесу, да еще в такую темень. Кому вы нужны!.. Делайте, как хотите, а мы с писателем будем купаться, в чем мама родила.
— Не клянчи потом простынку, — сказала Надя снисходительно.
Марина молчала.
Мы въехали во двор. Впереди у знакомого подъезда под разбитым фонарем стояла «волга». Алик осветил фарами номер и оливкового цвета борт такси.
— Серега? — удивился он и, открывая дверцу, пробурчал негромко. — Черта лысого! Обнаглели, уже и без спросу приезжают…
Но тут же осекся, никого не касались их дела. Надя вошла в дом и поднялась наверх. Алик у подъезда разговаривал с щуплым таксистом, одетым в короткую курточку из нейлона. Забавно было наблюдать, как оба они вертели в пальцах, на цепочках, автомобильные ключи, одинаково отставляли то левую, то правую ногу в сторону и одновременно принимали позы, в каких часто можно видеть мальчиков и молодых людей, они простаивают вечера у зеркальной витрины или у входа в ресторан, или у гостиницы, а то и просто у метро, что еще менее понятно, в окружении приятелей, — этакий клуб.
На седьмом этаже распахнулось окно, и громкий Надин голос окликнул:
— Алик! Подымись на минуту, тебе звонят. Виктор, кажется.
Коренастный Алик хмыкнул, легко, без видимого усилия повернул субтильного Сережу за плечо. И оба скрылись за дверью.
Описывать интерьер квартиры подпольного миллионера я не стану (наверх не пойду) — чтобы не потакать нездоровому любопытству. Надо хранить верность теме, не отвлекаться, не уступать напору подробностей, когда каждый эпизод угрожает перерасти в самостоятельный сюжет. Алик мой через минуту сам высунулся в окно.
— Слушай! — закричал он на весь двор, да так громко, что в соседнем корпусе вспыхнули тревожные прямоугольники окон. — Забыли совсем: у Витьки защита. Он из кабака звонил, у него банкет!
— Какой банкет? Что ты на весь двор!.. Доподлинно было известно, что банкеты по поводу защиты диссертаций отменены и даже запрещены.
— Ладно, — сказал Алик и затворил окно.
Он спустился в лифте, и на скамейке мы обсудили ситуацию.
Витя, школьный наш товарищ, выучился на биолога. Он занимался невнятными проблемами, бактериями или чем-то вроде. Вел себя таинственно. За эту возню — исследования и эксперименты (говорят, небезопасные) — щедро платили. Трудно сказать, что именно оплачивалось: риск, неразглашаемость или собственно причастность к делам туманного рода, — скорее всего, по совокупности. Витюша, дружок наш, был человек безнадежно занятой. Тем не менее он, правда без особых радостей, бледно и своеобразно процветал. А когда с бактериями своими управился, у него из этого дела в придачу к солидной премии министерства обороны вышла диссертация. Ее он и обмывал в тот вечер с руководителями и сослуживцами в зимнем саду ресторана «Невский». Засекреченные биологи раскидывали напропалую красные и фиолетовые билеты госбанка. Метрдотель и официанты приняли их за компанию подгулявших мясников и потому, давая возможность пошире раскошелиться, позволили гудеть до упора, до самого закрытия.
Теперь, на ночь глядя, несмотря ни на какие посулы, гуляк выставляли из ресторана. Тогда Витя и позвонил. Он в трубку нечленораздельно бормотал. Сослуживцы хором помогали. С ними были девочки, веселые и разгульные. Им требовалось место для продолжения праздника. И новые впечатления. И лица новые. Старые друзья Виктора им теперь тоже очень требовались. И они собирались приехать.
— Сюда? — спросил я.
— На трех машинах, будут через четверть часа, устало ответил Алик.
— А пить что?
— Захватят. Их дело.
— Думаешь, они знают, где ночью в городе правильную водку брать?
— Да-а… — Алик почесался от досады. — Вряд ли эти олухи толковую выпивку добудут. Надо было им подсказать. Поторопился я.
— А лик Иванович, а А лик Иванович, у меня в багажнике водяра, четыре бутылки, — тихо и внезапно предложил Сережа, мы не заметили, как вышел он из подъезда и затаился у А лика за спиной. — Я вечером прихватил в «Стреле» экспортную, думал: ночью сделаю клиентам по червонцу, капуста будет.
— Мало, — сказал Алик. — Всего три литра.
— А может, ничего не отменять, а? — вмешался я. — Поедем купаться всей компанией.
— Брось, они пьяные. Если кто утонет?
— Утонет, вам больше выпивки достанется, — хмыкнул таксист.
— Годится, — кивнул Алик, он был покладистый парень и ценил рациональную мысль. — Пойду, Надю потороплю насчет закуски.
Сережа-таксист привычно потянулся за ним. Шестерка. А я забрался в машину.
Марина слышала разговор. Но не встревала. Сидела молча. На возвращение мое не реагировала. Я отметил это. Мы потолковали о приезде Виктора со товарищи. Биологи ее не интересовали.
— Тебе что-то не в цвет? — спросил я осторожно. — Не хочешь купаться?
— Холода боюсь, — уклончиво сказала она. — Слишком долго на севере жила. В Лапландии поверье есть: каждому на жизнь отпущен запас тепла, который пополнить нельзя. А за полярным кругом люди много тепла оставляют — поэтому зябнут.
Вместе мы посмеялись, и она добавила:
— Северянки легко простужаются: привыкли кутаться, а здесь надо одеваться иначе. Мне и сейчас зябко.
— Ночью вода теплее воздуха.
Я потянулся, чтобы успокоить ее, обнять и таким способом как бы и согреть, и дотронуться одновременно. Но она легко отклонилась. Она отодвинулась в угол и откинулась, полулегла, устроив затылок на спинке сиденья. А я, приостановленный в порыве, на короткий, почти неуточняемый момент растерялся, утратил напор и даже пал духом, предположив в ее жесте отказ, бегство, уход. Наверное, я проявил растерянность, потому что она шепотом засмеялась.
На узком сиденье она полулежала. Я понял, что она не отклонялась, просто устраивалась удобней. И вздрогнул от трепета ресницы у виска. Марина неслышно почти дышала. И я услышал — да, не ощутил, не почувствовал, а именно услышал, — как ее рука высвободилась из-под куртки и мягко легла мне на шею. Мурашки пробежали от уха за шиворот от холодка ее гладкой кожи. Я нагнулся и нашел пушок над припухлой губой, влажную приоткрытость и извивчивость языка.
— Еще, — сказала она.
— Наверх не пойдешь? — напомнил я.
— Надюшка захватит что-нибудь: купальник, халат.
— В темноте, — сказал я, — можно и без купальника.
Она закинула подбородок мне на плечо. И, погружаясь в шелест ее влажного дыхания возле уха, я узнал шершавую ласку языка, — она лизнула мочку, согревая влажный холодящий след прикосновения теплом слова и шепота:
— Можно.
