Мы шли к остановке по заледенелому тротуару. Мастер держал меня под руку. И сам держался.
— Надо посыпать, — сказал он. — С возрастом труднее сохранять равновесие. У тебя хорошая работа. Есть возможность для серьезных занятий.
Дребезжа стеклами, красной стеной надвинулся трамвай.
На этом месте прежде был пустырь: разбитый бомбами ипподром и руины казарм Семеновского полка. Курсанты танкового училища пристреливали там карабины. Однажды зимой я ушел из дома и до вечера слонялся среди засыпанных снегом мишеней. А еще раньше, давным давно, мы дрались на пустыре с ребятами из соседнего квартала и мне впервые расквасили нос — на этом месте я пролил свою кровь. А затем наша школа участвовала в закладке фундамента нового театра. Нас приводили на пионерские воскресники складывать кирпичи. Здесь шла моя первая пьеса, сырая и нелепая. Здесь я влюбился, и у меня появилась жена (в Машу я не влюблялся, я ее знал всегда). Здесь я потерял жену. Можно было многое вспомнить, но времени не оставалось.
Надо предупредить мастера, решил я и набрал номер по внутреннему телефону. Режиссера не было на месте.
Время уходило сквозь пальцы, сквозь черные и красные круги в глазах — я сидел и давил кулаками глаза, и не слышал, как отворилась дверь.
Потускневшая блондинка в голубых мятых брюках из хлопка — все сто семьдесят сантиметров роста излучали тепло, так зябко она куталась в пуховый платок, — постояла в проеме раскрытой двери, словно в раме, выдержала паузу, чтобы я получше ее рассмотрел, или уже по привычке, и только тогда вошла.
— Ты не рассердишься? — спросила она. — Я кое-что изменила, — и протянула исчирканную роль. — Мне так легче.
— Обязательно чиркать, — заворчал я, но исправление было верное, фраза стала лучше. — Не могла позвонить.
— Ты ведь не любишь, чтобы я звонила, — спокойно сказала моя бывшая жена: под ее шелковым взглядом я опустил лицо, но не удержался и оглядел ее. И тотчас пожалел, теперь мне не нравились блондинки. Странно стало, как я мог жениться на блондинке. Глупая мысль. Я попробовал представить себе ее всю и вспомнил, всплыли подробности. Неожиданно это оказалось не трудно. И я подумал, что она хорошая женщина, не очень счастливая, но должна нравиться многим. Она именно то, что привлекает. Так оно и было. И актриса стоящая — роли не испортит.
— Видел бы ты, как мастер после вечерней репетиции в рукописи начиркал, — с сочувствием сказала она.
— Где он сейчас?
— Не ходи… Все у директора. Приехал важный тип из горлита, разбираться… Опять им фиги в кармане мерещатся.
— Я ему должен сказать…
— Что-то случилось? — почувствовала неладное она.
— Мне надо отвалить по-быстрому.
— С первого прогона! Да еще при таких делах? Мастер ни за что не простит.
— Что делать. Надо.
— Может, я ему скажу?
— Он тебя жалеет.
— Пожалел волк кобылу, — рассмеялась она.
— Скажи, что поехал в редакцию… Срочно вызвали.
— Только не пей. Тебе сейчас нужна ясная голова… Если что, приходи в любое время.
— А твой балерун?
— Перебьется.
— Быстро ты соображаешь, безжалостная дрянь.
— Я все помню… — недоговорила она. — Глупо у нас получилось.
И в самом деле, удивился я, моей женой побыть она бы еще могла. Поторопилась сама. Да и я тоже. Мы оба поторопились.
Вода струилась по ступеням. По сухому бетону я пробежал под эстакадой, словно школьник, прогулявший урок, прячась от возможного взгляда из окна. Прошествовал мимо бесформенных фигур у главного входа, — они символизировали акселерацию. Маша ждала. Подгоняемый ветром, я возвращался. Там, на Разъезжей, в комнате с видом на колокольню заколоченной церкви, смыкались мои завтра и вчера. Глаза слипались от воспоминаний. И на пустынном перекрестке ветер пальцами дождя умывал мне лицо.
Встречи придуманные и встречи всамделишные: заранее продуманные экспромты, случайные столкновения на углу, лихой загул под тревожными взглядами друзей или тайные свидания. Поэму можно написать о встречах. Но никто не знает, как было взаправду. Действительность мгновенна — она только миг. И это уже вчера, понятое как угодно, истолкованное как придется. Встреча инвариант.
Читателям предлагают выбрать толкование по вкусу.
Маша в нейлоновом халатике, побледнев, отворила дверь. Она стояла в прихожей, придерживая влажные волосы рукой. Они рассыпались в пальцах. Под взглядом пальцы задрожали. Я уронил цветы и плащ, белые бутоны упали к ногам…
Нет, не так. Лучше: охапку свежих тюльпанов я бросил на пол — они скрыли ступни. И в тот момент она отделилась от пола, нереальная в долгом сне ожидания, легкой тяжестью запрокинулась у меня на руках. Цветы остались на паркете в прихожей. Прохладные губы раздевали мое лицо. Синтетика оболочек плавилась в пылу… Чепуха.
Я позвонил. Дверь долго не отпирали. Наверное, она задержалась у зеркала. Я собирался второй раз нажать мелодичную кнопку звонка, играть «бадл-дудл», пока не откроют. Но только я собрался, помрачнев, слегка приостановленный в порыве, — дверь распахнулась. Торжественно и церемонно распахнулась обитая черным дерматином дверь. И меня впустили.
Сначала фразы по поводу, непривычно светское щебетанье, на щеке влажный след поцелуя. «Проходи…» И неестественно громкий стук каблуков в пустой квартире, она побежала за водой, чтобы поставить цветы. Но зачем каблуки?.. Ах, я и не заметил, не понял, не оценил — французская лакировка, шелковый жакет, жабо! С вазой в руках у окна она выглядела неприступно. Я не мог позволить и мысли, что эта юбка расстегивается просто, слева, обыкновенно, как и все другие. Я стоял у стены, комкал плащ в руках. Я чувствовал себя приглашенным на собственную свадьбу. Задыхался. Не было слов. Пустота. Ничего не было… Потому что оказалось иначе.
Она была в голубом домашнем платьице, сшитом во время беременности и потому слишком свободном, слишком широком, простом домашнем платье. Девочка с потемневшими волосами. Маша. Ребенок, с малолетства наученный не подавать виду, не ронять лица ни при каких обстоятельствах, как будто в том было главное или что-то очень важное, в этом умении, в способности владеть собой.
Она взяла меня за руки, подвела к свету, к окну. И все смотрела.
— Боже, совсем не изменился, — сказала она. — Какой ты прежний… Правда?
Это не прозвучало вопросом. И я кивнул.
Было так: я сознавал, что эта женщина — Маша. Если бы о переменах спросили меня, я и назвать бы их не смог. Но мои руки не узнавали, и губы помнили иное, несоединимыми казались неприступный ее взгляд и вдруг податливость тоскующего тела, — мягкая податливость живота, от которой пропала моя голова, поплыла, отделилась, стиснутая в легких ладонях.
Я закрыл глаза. Это было как возвращение. Мы оба пытались нырнуть возможно глубже. Но упругое время выталкивало назад, в настоящее. Первый взгляд встречи сегодня уже был прожит. И нельзя было снова войти и отдать руки, чтобы странно и необыкновенно так, и естественно меня опять отвели к окну.
Запах ее волос напоминал то, чего не было. Есть вещи, которые и за больший срок не дано забыть.
