Мост через Лету

— А за нас, за русских, — кто?

4

А за нас, кто за нас?.. Мутно, в миноре, напевая, бормоча, Лешаков возвращался домой. Не хотелось ему, а пришлось. Не оставаться же и слушать весь день Ваню-швейцара. Расфамильярничался он. А в сущности, безобидный стареющий парень.

Инженер оттягивал возвращение в запустелую комнату, где цвел беспорядок. Он помнил о решении навести марафет. Он собирался приняться за уборку, не откладывая. Но стоило подумать: «Приберу, постираю, натру полы, ну а дальше-то, дальше?..» — желание поработать угасало, руки опускались. Принятые решения умалялись, выглядели ничтожными, ясно было: они не спасают и ничего не меняют. Комнату прибрать, новую одежду надеть — неплохо, конечно. Но…

Это внешнее, — кручинился Лешаков, — не решение.

В подобных случаях разные средства хороши: увлекательное дело, любимая женщина, лихая компания, нелепое хобби. Но у инженера ничего не было, и взбаламученная душа страшилась однообразной житейской мертвой зыби, способной укачать до смерти. Лешаков был готов подписаться на любые новые неприятности, лишь бы избавили его от неопределенности, от затишья, от необходимости самостоятельно жить — ведь не знал он, какую теперь жизнь и как продолжать.

Неохотно инженер возвратился в свой дом. Он поднялся по лестнице в квартиру, отнес на кухню и спрятал в холодильник простоквашу, вернулся в прихожую, где расстался с нелюбимым пальто, повесил его на крюк и наконец шагнул к двери в комнату, вставил в замочную скважину ключ, потянул ручку на себя, нажал. Но тут… Рука повернулась, и дверь поддалась неожиданно быстро — дверь не была заперта.

То есть, ее закрыли. Но на один поворот ключа. Лешаков так не мог. Он не сделал бы. Он педантично поворачивал два раза. Всегда два. И рука, она первая отметила: что-то не так. Лешаков еще не просек, не сообразил, а рука подняла тревогу. Он вздрогнул: на один? Почему на один?.. Вдруг повисло подозрительно слово закрыли.

Слово само по себе нейтральное, оно не имело отношения к Лешакову. Но закрыть на один поворот он не мог. Исключено. Лешаков был уверен. Он, вообще, в этом пункте ни разу не усомнился. Закрыли — слово обнаружило себя, вылезло из ряда, как инородное звено в гомогенной цепи. Оно выдало себя. «Тревога!..» — вот что остро испытал Лешаков: удивление погасло, отступило в тень, и зародился испуг. Он толкнул. Дверь отворилась. Тревога затрепетала трезвым звонком.

Лешаков стоял на пороге и вглядывался, словно разглядеть пытался, что случилось, что произошло. Взгляд искал изменение, перемену, приметы, следы. Но какие следы, чего?

Да, рука подсказала. Намек конкретный, но невнятный. Зацепиться не за что.

Взгляд искал. Уже инженеру стало смешно, и он хотел облегченно вздохнуть, перевести дыхание. Но окно!.. Окно оказалось закрыто. Лешаков подбежал. Может быть, сквозняк?

На подоконнике лежали пыльные книги, а он помнил, как шумно упали они, и ему не захотелось подымать. Да и само окно — шпингалет был задвинут.

Лешаков огляделся опять. Вещи, казалось, пребывали на месте, не привлекали внимания. Но постель на диване скомкана и сдвинута в угол. А когда он уходил, постель оставалась неубранной, была расстелена в полную ширину. Все дни, что Лешаков болел, он не убирал и не стелил постель.

Он кинулся к дивану, схватил подушку, словно требуя ответа. Отшвырнул. В книжном шкафу он тоже нашел перемены. Книги переставлены, пластинки кто-то просматривал и, должно быть, слушал — пыли на них не осталось.

Вернулся к столу.

В пепельнице среди окурков «Беломора» — Лешаков курил папиросы — торчали охровые фильтры болгарских сигарет.

Не закрыли, трогали книги, курили — что же это? Кто? Почему?

Как тревожные лампы, мелькали слова. Мигали. Не давали ответа.

Лешаков шагнул к платяному шкафу. Дверца оказалась тоже отпертой. Ключик, обычно торчавший в скважине, лежал на полу. Лешаков отворил створку: постельное белье на полке — недавно получил из прачечной и хранил в строгом порядке — разворочено. Но кем и для чего? По какой надобности?

Искали…

Слово зажглось в сознании, как итог. Вспыхнуло сразу и больше не гасло. Остальные мигали. Это уверенно горело тревожными буквами. Кричало…

Последнее слово добило его. Судьба, прославленная жестокостью, изысканно работая случаем, словно отмычкой, отворила перед Лешаковым его собственную дверь. И кто бы мог вообразить:

— Искали!

Что искали? Зачем искали? Для чего? — очевидная дурь. Но вопросы не занимали инженера. Да и как стал бы он отвечать, если не хранил у себя ничего такого, что нужно искать. Вопросы представлялись несущественными, а логика смехотворной перед фактом: у него были и искали.

Версией о воровстве Лешаков пренебрег. Всегда казалось, воруют у других. С ним за тридцать лет ничего подобного ни разу не случилось. Он знал: кто-то у кого-то ворует. Но к себе, к своей жизни это знание применить не умел. Не мог. Ему на ум не приходило. Да и что можно украсть у простого инженера. Опять же, вроде вещи на месте. Исчезновения никакого инженер не отметил. Разве белье, — но он не помнил, сколько оставалось простыней. И не стал считать.

Первое, что лезло в голову, Лешаков отмел. Зато просто сложились казавшиеся далекими на первый взгляд соображения. Они и совпали-то на миг, соединились в калейдоскопе рассудка, образовав картинку. Но в тот миг Лешаков как раз обратился к рассудку. Он заглянул в свой калейдоскоп и картинку увидел.

Зеркальную трубу можно было вертеть сколь угодно. Пусть другие узоры возникали бы еще более причудливые и правдоподобные, — другое отпало, все другое было не важно. Лешаков увидел то, что он увидел. И картина увиденная отчетливой простотой и ужасной ясностью поразила его. С того момента он определенно знал, как все есть, отчего, почему и откуда. Объяснить не сумел бы. Но на том стоял.

Все, что сложилось, совпало, слилось и образовало особенную эту картину, назвать и перечислить нельзя, невозможно — если Лешаков сам не мог объяснить, то делать это за него не стоит, тут нечего и пытаться. Однако несколько слов, некоторые конкретные детали дело проясняют. Способствуют прояснению. Особенно если взглянуть на предмет глазами Лешакова, войти в землю поэта.

Наверное, не стоит перечислять: во-первых, во-вторых и далее. Уже потому, что не ясно, что же было во-первых, а что во-вторых. Просто имело место неожиданное воспоминание: он, Лешаков, под колпаком, и в Польшу его не пустили недаром. Значило сие одно — слежка. Сека над ним витала. А тут подвернулся Мишаня с эмигрантскими неприятностями. Мужик милый, но раз отъезжает — и за ним присматривают. Сам признался: все знают. А значит, следят. И вот они с Лешаковым припустили вдвоем по бульвару, на глазах у честнoго народа, — ничего себе парочка! Если заметил кто, мысли сразу возникли, известные мысли. Подумать могли, будто и он, Лешаков, намылился. Ведь им чего, им худшее предполагать приходится — служба.

А если и не видели, то Мишаня трепануться мог где угодно. Рассказал, что-де встретил школьного приятеля Лешакова, которого даже в Польшу не пустили. А рядом кто-нибудь. И засек. Рядом с такими, как Мишаня, всегда кто-нибудь.

Эх, наложилось одно на другое не случайно. Теперь они Лешакова, они его… Вот, перерыли комнату. Тихо. Без спросу, без ведома. Внаглую и тайком. Почему не сказали, почему без спросу?.. Глупость какая, — да кого они спрашивали когда! Надо — великое слово. С нами обходятся просто, без затей: надо — и белье переворошили. Натурально, искали. А что искать-то? Что? Как воры… Обидно. Шарили.