Эх, если он и в войну, решил инженер, тогда не он. Может, отец? Потомственные актеры, династия? Но сразу и рассмеялся — тут театр, игра, понарошку. И вгляделся опять: сильно похож, только очень уж старый. Или хороший актер.
Перевоплотился, смекнул инженер, по системе. Ведь есть же система, их учат.
Он прочитал под фотографией имена.
Взвизгнув пружиной, в тот момент отворилась дверь театра, и на улицу выпорхнула — инженер сразу узнал, заморгал глазами — она, веселая и легкая, опять не в халате, а в блузке не то из марли, не то из чего-то непотребно модного, в пробковых сандалиях на босу ногу, и заспешила. Но увидала, как заморгали глаза инженера, оглянулась смеясь. Он шагнул, почему-то ожидая обнаружить рядом старика с автоматом. Старика не оказалось. И Лешаков растерялся.
— Здрасьте, — выдавил он.
— Извините, — предупредила она, не оставляя ему пространства, чтобы представиться. — Вечера у меня заняты. Все.
Инженер рассмеялся. Довольно наивной ему показалась ее самонадеянность. Он взял себя в руки, опомнился.
— Простите, один вопрос?
— Пожалуйста.
Она остановилась, шагнув, — замерла на одной ноге, балансируя.
— Артист, — Лешаков ткнул в витрину. — Рядом с вами. На фотографии. Да, этот. Он старик, старый актер?
— Кто! Валечка! — она улыбнулась его неискушенности. — Никакой не старый. Он… — актриса оглядела Лешакова. — Он, примерно, как вы.
— Вот! — обрадовался инженер. — Смотрю и глазам не верю: он — не он?
— Вы знакомы?
— Да… Немного. Не виделись давно.
— Он сейчас в театре.
— В театре? — Лешаков слегка испугался. — Право, не знаю. Неловко беспокоить. Столько времени прошло.
— Что вы! — отводя сомнения, затараторила она. — Разыщите по телефону. Позвоните 28–17. Можно прямо из фойе, по служебному. Увидите, он обрадуется.
— Ах, — засмущался Лешаков, — чему радоваться.
— У него сложности. Целая драма. Он такой одинокий.
— Вы действительно так думаете? — откликнулся инженер. — Вы серьезно?
— Конечно. Обязательно, — говорила она. — Не сомневайтесь. Он обрадуется, — и уже вела инженера под руку к подъезду.
Дверь впустила Лешакова, он шагнул в глубину театрального вестибюля и в прохладном полумраке остался наедине с самим собой, своими сомнениями и звонким эхом насмешливого: «До свидания!».
Лешаков набрал номер и ждал у телефона, тихо трезвел, избавляясь от чар обаятельной актрисы. Уф, звезда!.. Валечка был занят, смотрел из зала репетицию. За ним послали. И Лешаков прислонился к холодной колонне, замер. Ухо щекотала мембрана. Он медленно успокаивался. Мысли настраивались на ровный, летний, легкий лад: мол, бродил, воскресенье и нечего делать, позвонил, потому как договаривались, сдержал слово, а то каждый раз наобещаешь с три короба, а потом чувствуешь себя мерзко, и не хочется думать, что опять подвел, опять наболтал пустого, хотя чего проще, взять и позвонить, — вот я и звоню…
Актер задерживался.
Лысый вахтер в черных форменных брюках с лампасами, в толстом вязаном жакете терпеливо курил на диванчике. Торжественные брюки его и вишневый бархат диванчика, мрамор пола, блестевший в сумерках вестибюля, и матовое дальнее бра на бронзовеющей ножке — все создавало атмосферу, без которой нет театра, пусть это лишь вестибюль, гардероб. Атмосфера была созвучна необычности поступка, визита, оттеняла значительность шага. Лешаков чувствовал себя приподнято. И к моменту, когда в трубке прокашлялось первое: «Да… Я слушаю?» — инженер был готов к разговору.
Но актер не узнал Лешакова.
Первоапрельскую пьянку он не забыл, хотя и не представлял ясно, как попал туда и как оттуда ушел. Инженер неосторожно напомнил о брюках, и актер заметался. Он испугался, замекал невнятно, что уже объяснял, что не помнит, ничего не помнит, но, конечно, заплатит, — если он должен, то никуда не денется, и сколько нужно, за костюм или только за брюки, и если можно подождать, ему удобнее попозже, если Лешаков не настаивает… Лешаков насилу прервал. Объяснил в двух словах, что беспокойство напрасное. Актер возликовал. Да, да. Да, — он тут сразу признал Лешакова, вспомнил коньяк и цветы — необыкновенные, чудные, именно в апреле. А еще… — напрягаясь, припомнил актер. — Ты чего-то сказал… Этакое, понимаешь ли.
— Сказал? — повторил Лешаков, затаившись.
— Да. Ты говорил, говорил, — заикнулся актер, — о чем-то особом. Замечательно говорил. Русский человек, он это самое… Забыл слово… Да, вот именно, — окончательно взволновался актер. — И деваться некуда, уехать нельзя… Очень важно. Я потом много думал. Лично для меня оказалось важно, понимаешь. Чрезвычайно. Забытое русское слово. Как его… — он поперхнулся. — Не телефонный разговор.
Дальше Лешаков слушал плохо. На мрачном горизонте смутно слово зажглось, как звезда, как надежда. От него исходил единственный свет. Букв было не разобрать. Но слово светило.
Актер молол и молол, несмотря на то, что все это не предназначалось для чужих ушей. Впрочем, ничего существенного. Лешаков уловил: ему оставят в кассе контрамарку, он посмотрит спектакль, а потом они вместе поужинают. Тогда разговор и состоится. И Валечка обязательно вспомнит слово. Инженер для приличия некал, желал сам билет купить. Но актер протестовал: «Ты мой гость!». Он держался с инженером на «ты», ведь они, оказывается, пили на брудершафт. Лешаков допускал — он не настаивал на подробностях.
Вечером инженер Лешаков при параде — в новом пока еще костюме, в свежей рубашке в изумительную полосочку, повязав на шею модный галстук, и в начищенных до матового глянца туфлях — явился в театр. У администратора в окошке получил оставленную на его имя контрамарку. Служитель проводил в ложу, где Лешакову надлежало сидеть, и продал программку. Лешаков заглянул в кокетливо окаймленный листок, отыскал без труда: имя стояло внизу, в толпе второстепенных персонажей.
— Разве такой-то, — спросил инженер у служителя, — он не на главных ролях?
— Был, — ответил служитель. — Был на главных. А нынче пока что… — и тихо кашлянув, он выразительно выплыл из ложи.
Что-то стряслось, догадался Лешаков. Прошелестели слова актрисы и горячечный голос Валечки по телефону. С чего бы это он так встрепенулся, встретиться захотел? Еще как захотел!
Лешакову сделалось любопытно. Настолько даже, что он отодвинул свой вопрос, и не без удовольствия. Таков уж наш человек. Неустройство души подчас представляется ему важнее драмы целого мира. И уже не может он забыться, не в состоянии отвлечься. Ковыряет болячку, расковыривает. Но если посторонний пустяк, касающийся совершенно чужих личностей, невзначай затронет любопытство, — ничего нет важней, чем любопытство голодное усладить.
Заинтересовался Лешаков, и сразу спектакль из развлечения превратился в томительное испытание, во все время которого инженеру надлежало терпеть и ожидать. После должно было начаться важное, жизненное. Инженер даже заерзал на стуле. И нетерпение повлекло его в буфет. Но буфет не работал. «Откроем в антракте», — успокоила буфетчица. И Лешакову ничего не оставалось, как заглянуть в туалет, где он поубавил нетерпение и выкурил папиросу.
Пьеса оказалась занятной. На сцене стояли диваны, кушетки и кресло. Действующие лица лежали на диванах и на кушетках: кто в халате, кто в костюме, застегнутом на все пуговицы, кто в белье, а кто и в чистом, хорошо отутюженном комбинезоне. Говорили о сомнительной пользе водохранилищ, о том, что самолеты инсектофунгицидами обидели комара в тайге, а теперь тайга не растет. Персонаж в кресле —
