УБИЙСТВО В СТИЛЕ ЭССЕ
1
Аромат хорошего табака и дорогих духов парил в лестничном пролете, словно на ожившей странице романа прошлых лет. И небо, огромное, многоликое, с причудливым переплетением безоблачной голубизны, грозовых туч и абстрактно-нечетких струек дождя, что падал на чьи-то головы вдали, у горизонта, шикарной картиной смотрелось в окне, огромном и безупречно чистом.
Удобная мягкая обувь легко и с удовольствие касалась чистого мрамора. Ах, не хватает ворсистого ковра. Чтобы ниспадал по ступенькам до парадной двери. Чтобы звучал торжественным аккордом. Чтобы… Надо, надо предложить соседям.
Легкий щелчок замка, хлопок входной двери, и, изящно кивнув головкой, прошла мимо соседка, и томительно пахнул parfum, и божественно шелестнул натуральный шелк, и Феликс Семенович Якушев запоздало поклонился вслед даме, с почтением и с наслаждением. Разве думал он, разве мог когда-нибудь вообразить, что будет спускаться из своей квартиры не в затхлой кабинке убогого лифта, не по заплеванной, загаженной лестнице…
Какие, однако, изгибы делает река нашей жизни, какие берега открывает!
Легкая изморось носилась в воздухе, и так вкусно вдохнулось, и… И какой-то замызганный хлюст просеменил мимо: непокрытая голова втянута в хилые плечи; и запах дурного мыла и поношенной одежды коснулся почтенного господина, и Феликс Семенович поморщился брезгливо и подумал раздраженно, что великолепное его настроение беспардонно испорченно каким-то убогим, что невесть как оказался возле респектабельного дома. Но тут же осознание своей избранности восстановило Феликсу Семеновичу приятное расположение духа, и доброе настроение не просто вернулось к нему — оно вернулось обновленным, выпуклым, и пожилой мужчина подумал с юным задором, что у Судьбы не бывает случайностей, и не безликий оборвыш прошел рядом с ним: прошел усилитель теплого света, что ласкает и холит его, Феликса Семеновича.
«Воистину в жизни каждый получает то, чего он достоин», — в который уж раз подумал Феликс Семенович и шагнул к кромке тротуара, где ждало его новенькое авто.
Шмаков вышагивал по улицам, не замечая ни дождя, ни прохожих, ни светофора, и в голове его одна-единственная мысль вертелась, билась, переворачивалась, модифицировалась, звучала на все лады и во всех тональностях: этот старый козел не только не ждал его, не только не извинился, что вынужден, мол, уйти из дома в условленный для их встречи час, — он даже не узнал его, Шмакова, не заметил, хотя он, Шмаков, шагнул к диктофону в тот самый миг, когда старик вышел из подъезда. Да не вышел! Появился. Явился, как то самое явление. И он, Шмаков, приостановился, приподнял было шляпу — да нет у него шляпы, берет, и тот пообтерся. Но не пригодилась бы шляпа: старик на него не взглянул. Старик вообще его не заметил, вернее, заметил, еще как заметил — как урну с окурками и плевками. Как мусорное ведро, как бак с нечистотами, что возник на пути его торжественного шествия.
Шмаков вошел в подворотню, где среди гнили стояли переполненные мусорные контейнеры, и от них ринулась на Шмакова, ощетинившись, стая кошек, и с диким лаем влетела в подворотню свора собак. А откуда-то сверху выплеснули ведро жидких помоев аккурат на голову Шмакова, но — спасибо стае и своре: Шмаков шарахнулся от них, и помои пролетели рядом, лишь обрызгали, шмякнувшись о землю, да штаны и так заляпаны. Шмаков хмыкнул и хотел подумать о чем-то философском, но тут его пронзил резкий ветер, что дул в их закутке постоянно, как из чьей-то мерзкой пасти в розе ветров, или роза ветров — не то? Ну и черт с ним. Или с ней. Да с ними со всеми. Шмаков шмыгнул в подъезд (если можно назвать подъездом дыру с огрызком деревяшки, что была когда-то дверью), потопал на верхний этаж по узкой лестнице. Пахло мочой, горелым молоком, прокисшей капустой, кошками. Сквозь никем никогда не мытые оконца едва брезжило, и ступени, и стены, и двери — все было серо, лишь скособоченные патроны, никогда не знавшие ламп, чернели сквозь паутину.
Все великие русские писатели жили в трущобах, ходили по замызганным лестницам, были голодны и оборваны и творили нечто…
Ах, не все? Ну, конечно. Граф Толстой. Так не даром же говорят, что тот, кто любит Достоевского… Так и этот, старик, графом стать задумал? Осталось титул купить. Ну, так продаваться — все купишь. Да и кто сказал, что нет у него титула? Эти реликвии затрепыхавшие клубы создают, грамоты жалуют. Или — продают? А, черт с ними. И с грамотами. И с реликвиями. И со стариком. Со всеми.
Шмаков пнул кошку, что неосмотрительно оказалась на его пути, сплюнул, высморкался, вошел в квартиру (если позволительно называть квартирой то жилище в блочной коробке, где существовал Шмаков), шарахнул дверью и, не снимая обувки, прошлепал, оставляя грязные мокрые разводы, по давно не мытому полу, к столу, где среди вороха бумаг, окурков, пепла и прочего хлама стоял старенький компьютер. Вошел в Сеть — почта работала. Надо платить, отключат, козлы. За что платить? Сплошной слив рекламный.
Но вот и то, единственное, что он ждал:
«Уважаемый Антон Шмаков! Вообще-то мы не информируем об отклонении рукописей. Вы так видите прожитые годы и имеете на это право, но и редакция имеет право на свою точку зрения…»
Козлы. Все козлы. И все премии — чаевые. Оплачивают услуги определенного сорта. Все — от жалкой газетенки до нобелевского комитета. И при этом — развесистая демагогия про художественность, про вклад в искусство, про… Козлы!
Шмаков зашел на форум, наугад открыл два сообщения, написал пару слов этим умникам — стало легче: теперь пусть они себе самочувствие улучшают.
Неплотно прикрытая дверь хлопнула от порыва ветра, и Шмаков вздрогнул. Ну и погодка! Под стать настроению. Да что там погода, настроение. Тут вся жизнь собачья. Как же, собачья. Вон у соседей бульдог тупорылый каждый день мясо жрет. Собаку кормят, а сосед — хоть сдохни. Козлы.
Вернулся в паутину, пробежался по знакомым сайтам — жизнь бурлит: конкурсы, публикации, обсуждения. Туфта. Все — туфта. Премия — один рубль. Ну, козлы!
А тут… Как же он не видел? Или новое? Патронаж — влиятельный, спонсоры, и первая премия — кое-что, не фикция. И издание произведений победителей отдельной книгой.
Жюри — публика, конечно, та еще. Знает он их, кой-кого и в лицо, а кого — по чтиву: козлы!
Шмаков глянул на часы — стрелки несутся вскачь. Живая иллюстрация к теории Эйнштейна. Кто их просит иллюстрировать? Он с детства картинки не любит. Сколько ж копеек осталось на его счету? Копейки и остались.
И все-таки он не вышел из интернета, пробежался по публикациям, представленным на конкурс, — когда успели? И про конкурс узнали, и работы номинаторам отослали, и те их прочитали, и в журналах поместили — козлы! Все у них предопределено. И макулатуру по своим загодя собрали. И премии уже распределили. Не читая. А дураки радуются: конкурс. Со всего мира простыни шлют, клавишами клацают, стараются — ну, козлы.
Нет, ну что пишут. Ну как пишут.
И номинируют. И напечатают. И премию дадут.
Шмаков щелкнул мышкой, вернулся к условиям конкурса.
Вышел из интернета, запустил Word. Пробежался курсором по каталогу. Все не то. Разве то, что пишет он, — для этих козлов? Ага, пусть все лежит в ожидании потомков. А кто даст гарантию, что те не будут дурнее этих?
Снова перечитал свой каталог — нет, это гарантированный проигрыш. Отметят, быть может, похвалят — ему нужна первая премия.
Первую дадут детективу. Это ежу понятно.
Ну, что ж. Значит — детектив. На озарение времени нет — займемся мастерством. Состряпаем, склеим. Обработаем.
Сервер вновь выпустил его в интернет — пошла полоса удачи.
Шмаков пробежался по библиотекам, по чужим страничкам — кое-что позаимствовать можно, но так, мелочи, бомбу из этого сора не смастеришь.
Оставил компьютер, шагнул к шкафу, где скопилось несколько детективчиков, переводных и отечественных, порылся — все одного уровня, одного пошиба, и все привязаны к каким-то специфическим вещам: яхтам, виллам… Но вот то, что надо! Он совсем не помнит эту книженцию, она не произвела на него никакого впечатления. Но тематика — прилитературная, фабула — закручена нормально, действие — выполнимо, а психологических вывертов он на остов нашпигует в избытке. Он нарисует им конфетку, они все ее проглотят — и потребители ширпотреба, и любители изысков.
Легкий снежок неспешно падал на траву, на тротуар, на скамейку и таял под ногами, и ботинки мокли, и ноги стыли. Колкий ветерок проникал под поролоновую куртку, и голые руки, втиснутые в узкие и холодные карманы, зябли, и тело била мелкая дрожь. И виделась кружка горячего чаю, и дымчатая струйка пара… И миска с рассыпчатой картошкой, и аппетитная паровая шапка… И бутылка «Столичной»…
Не ожидал он, что придется столь долго сидеть в скверике, — немногие и нечасто открывали массивную дверь. А мог бы и ожидать: не многоэтажка. Это та населена, как старая рухлядь клопами. Эти живут комфортно, соблюдая сверхсанитарные нормы. К тому же кто за границей, кто… А черт их знает, где они бывают и что им дома не сидится, в таких-то хоромах.
За три битых часа, что клеился к скамейке, только один мужик проследовал в свои апартаменты. Уловил его комбинацию из трех пальцев на кодовом замке, но рисковать не хотел. Надо подстраховаться. Не тыкаться в дверь попусту: вдруг там сигнализация какая на неверно набранный код. И консьерж хоть и сачкует, и чаи пьет в своей опочивальне, но работкой непыльной дорожит и ухо держит востро, и выпрыгивает на каждый стук двери, что та самая блоха.
Прохожие торопливо шли мимо, не обращая на него внимания. За те часы, что он сидел в промозглом скверике, только дважды нарушилось его уединение. С час назад на соседнюю скамейку присела старуха, кряхтя, поставила рядом сумку и, не переставая кряхтеть, долго расстегивала бот, желая поправить сбитую стельку. И он, старательно прикрывая лицо газетой, мысленно клял старуху и убеждал ее поскорее отправиться восвояси: он опасался, что цепкий старческий взгляд запомнит его, и досадовал, что именно теперь, когда он не рискует смотреть поверх газетного листа, кто-то подойдет к подъезду, и он не увидит, как набирают код. Он даже хотел помочь бабке переобуться и растереть ноги, чтобы та побыстрее убралась из сквера, но тут же раздумал: она, растроганная, могла пуститься в пространный монолог и помешать ему. Но почему же помешать, возразил он сам себе. Он сможет, слушая старушенцию, смотреть на дверь в открытую, и не надо будет вынимать руки из карманов и раскрывать газету. Да, но кто же знает, что то за старушенция и как она оказалась в сквере? Хорошо, если бабка здесь случайно и ползет к автобусу, чтобы уехать на другой конец города. А если она живет в этом квартале и часами сидит на местных скамейках в водовороте новостей и событий? И до конца дней своих будет с умилением и слезами повествовать о нем, таком воспитанном, таком внимательном. А если она сейчас заговорит с ним и он ей не ответит, она будет рассказывать о его невоспитанности.
Он решил резко подняться со скамьи и зашагать с видом человека, что спешит в нужное место к точно назначенному сроку. Но тут старуха встала, кряхтя, и посеменила к тротуару.
Он вновь остался один в промозглом осеннем скверике. И вновь прохожие спешили мимо, даже равнодушным взглядом не удостаивая странного субъекта, что сырым осенним днем расположился в сквере со стопкой газет. И вновь безмолвен был подъезд в доме напротив: никто не входил, никто не выходил.
Но — наконец-то! — дверь открылась, и вышла женщина с хозяйственной сумкой, видимо, домработница.
Он напрягся в ожидании: сейчас она вернется, повесит на крючок сумку и наберет код.
Тут две девицы плюхнулись на соседнюю скамью, поглощая мороженое и издавая бессмысленные звуки, что у этих пустоголовых, должно быть, означали беседу и смех. И он вновь
