заклинания, напеваемые в такт легкой музыке. Две ладони охватили мое лицо, направив губы к бледной, пергаментной коже. Может быть, это были руки Луи. Я ничего не воспринимал, кроме хрупкого движения его костей под кожей, вкуса его слюны, горькой от полыни.
Не помню, когда он наконец отвернулся от меня и принялся ласкать Луи. Хотел бы я видеть, как страсть наполняет кровью глаза Луи и корчится от наслаждения его тело. Потому что, как оказалось, парень любил Луи гораздо сильнее, чем меня.
Когда я проснулся, басовые удары пульса под черепом заглушали все остальные чувства. Понемногу я осознал, что лежу среди смятых шелковых простыней и горячий солнечный свет бьет мне в лицо. Только окончательно проснувшись, увидел,
На миг две реальности неприятно сдвинулись, почти слились. Я был в постели Луи, узнавал на ощупь его простыни, запах пота и шелка. Но то, что я обнимал… несомненно, это одна из тех ломких мумий, которые мы вытаскивали из могил и расчленяли для нашего музея. Впрочем, я почти сразу узнал знакомые ссохшиеся черты: острый подбородок, высокие тонкие брови. Что-то расчленило Луи, выпило до капли влагу и жизнь. Кожа его трескалась и осыпалась чешуйками у меня под пальцами. Волосы, сухие и бесцветные, липли к моим губам. Амулет, который он не снял, ложась в постель прошлой ночью, исчез.
Парня и след простыл, решил я, пока не увидел почти прозрачный предмет в изножии кровати. Он был как моток паутины; влажная, бестелесная вуаль. Я поднял его и встряхнул, но рассмотрел черты, лишь подойдя к окну. Они смутно напоминали человеческие, пустые члены свисали почти невидимыми лохмотьями. В раскачивающейся, вздувавшейся пленке я разглядел часть лица: острый изгиб, оставленный скулой, дыру на месте глаза — как отпечаток лица на кисее.
Я перенес ломкую скорлупу тела Луи в музей. Положил перед нишей его матери, зажег палочку благовоний в сложенных на груди руках и подложил подушку черного шелка под бумажный пузырь черепа. Он бы так хотел…
Парень больше не приходит ко мне, хотя я каждую ночь оставляю окно открытым. Я возвращался в клуб, стоял, прихлебывая водку и разглядывая толпу. Я видел много красивых, странных и пустых лиц, но не то, которое искал. Думаю, знаю, где его можно найти. Вероятно, он еще желает меня — необходимо узнать.
Я снова приду на пустынное кладбище в дельте (на этот раз — один) и найду безымянную могилу, воткну заступ в черную землю. Открыв гроб — я уверен! — найду в нем не полуразложившийся прах, который мы видели прежде, но спокойную красоту возвращенной юности. Юности, которую он выпил из Луи. Его лицо будет маской покоя, вырезанной из перламутра. Амулет наверняка будет висеть у него на шее.
Умирание — это последний удар боли или пустоты, цена, которую мы платим за все. Не оно ли дает сладостный трепет, единственно достижимое для нас спасение… истинный момент самопознания? Темные озерца его глаз откроются — тихие и глубокие, в которых можно утонуть. Он протянет ко мне руки, предложит лечь рядом с ним на пышное ложе из червей.
С первым поцелуем на его губах появится вкус полыни. Затем только мой вкус — моей крови и моей жизни, перетекающей из моего тела в его. Я почувствую то, что чувствовал Луи, — как ссыхаются мои ткани, уходят соки жизни. Мне все равно! Сокровища и радости могилы? Это его руки, его губы, его язык…
КИМ НЬЮМАН
Доктор Тьма
(Пер. О. Ратниковой)
Подобно акуле, рассекающей темную воду, из ночи вынырнул огромный черный автомобиль, и, когда свет его фар упал на большевиков, сгрудившихся над динамитом, негодяи застыли как вкопанные. Коэн, злодей-вожак, попытался обуздать гнев — он понял, что его планы уничтожения Британской империи снова потерпели крах. Борзофф, у которого дрожали руки, рухнул на колени, обтянутые рваными штанами, и попытался молиться — тому Богу, на изображения которого он плюнул на родине, после того как ударом приклада размозжил голову юной царевне. Петровский что-то бормотал в жидкую бороденку; его единственный глаз щурился на свету, походя на слизняка, опущенного в соленую воду; террорист бессмысленно щелкал курком револьвера.
Холщовый верх «роллс-ройса» — «Акулы Тьмы» — поднялся, словно веко ястреба, и из водительского сиденья выросла черная фигура. Плащ хлопал на свирепом ветру. Луна отражалась в темных защитных очках, похожих на глаза насекомого. Широкополая шляпа была лихо заломлена набок.
Петровский трясущимися руками поднял пистолет, но в этот момент его швырнуло на металлический резервуар с химикатами — он был сражен бесшумной стрелой из знаменитого пневматического пистолета доктора. Заговорщики услышали далекий вой полицейских сирен, но они знали, что им не суждено попасть в тюрьму. Человек из теней не позволит им пережить эту ночь и продолжить осквернение плодородной земли священной Англии своим мерзким присутствием.
Доктор приближался, и его растущая тень упала на большевиков.
Израэль Коэн, безумный гений революции, задрожал; дряблые подбородки зашлепали по груди; пот выступил на обезьяньем лбу и потек по крючковатому носу на мясистые чувственные губы. Он поднял могучий кулак, защищаясь до последнего и посылая безумный вызов: «Будь ты проклят, Тьма!»
Они пообедали в дорогом минималистском заведении «Аластер Литтл» на Фрит-стрит, и Бэзил Кросби, художественный редактор Лича, оплатил счет карточкой компании. Во время обеда Тамара, агент Грега, только и говорила о премиях «Игл»,[54] которые он получил за свои иллюстрации к комиксам «Черта с два», не упоминая, однако, что это было два года назад. Как и в большинстве ресторанов, здесь негде было разложить папку с работами Грега размером ярд на ярд, и он боялся, что образцы комиксов помнутся или растреплются. Конечно, можно было принести копии, но хотелось подать себя как можно в более выигрышном свете. И, кроме того, на рисунках, законченных этим утром, еще не высохли чернила. Как обычно, ему едва хватило времени одеться.
Если в разговоре повисала пауза, Тамара тут же заполняла ее описаниями избранных эпизодов из карьеры Грега. Грег решил, что она напросилась на этот ланч, чтобы держать его под контролем. Она
