Аладдина» был рабом лампы.
Анатолий жил, растягивая батарейку на всю жизнь. И Лина прилежно училась его эмоциональному ритму. Этот брак положил конец жизни, когда новый цикл стихов означает роман, не потому, что она перестала видеть других мужчин, а потому, что стало некогда и незачем. И сексуально охотящиеся за Линой писатели с прозрачной целью напечататься – от фактурных богатых мальцов (сто раз могли себя издать сами, но хочется, чтоб все как у людей) до шестидесятников, самоуверенно прилагающих изношенные первичные половые признаки к рукописям, – вызывали у нее такую брезгливую тоску, что телефон уже несколько лет стоял на автоответчике. Короче, в Одессу она ехала отдыхать совершенно растительным образом.
Когда Лина выволокла на ночной перрон увесистый чемодан на колесах, у нее закружилась голова. Густой горячий воздух душил после прохладного от кондиции купе.
– Сегодня было тридцать восемь в тени, – посочувствовал встречающий организатор. – Такого Одесса не помнит. Слава богу, ваша гостиница у моря, там прохладней.
Номер выглядел пристойно, на вопрос о горячей воде администраторша вылупила глаза.
– Вы что, женщина? Вы в Одессу приехали. В городе горячей воды давно нет, и холодную два раза в день дают, все ванны набирают. А у нас в гостинице два раза дают горячую и почти не выключают электричество! Кстати, у вас фонарик с собой или свечки? Свечками мы не разрешаем пользоваться, могут быть пожары… – сказала администраторша.
– У меня ничего такого. А что случилось? Гражданская война идет, что ни воды, ни света? – возмутилась Лина.
– Не, у нас все хорошо. Вот только выборы через месяц. Но их, наверное, опять отменят. Очень много желающих, – зевая, сказала администратор. – Все теперь хотят стать мэрами, ни стыда, ни совести.
– И как много?
– Да пятьдесят с чем-то человек… – зевнула администраторша.
Лина решила, что перегрелась, и не стала переспрашивать цифру. Она занесла вещи в номер, и свет погас. Выбора не стало, и Лина в темноте побрела к морю. Она не была в Одессе почти тридцать лет и предвкушала объятие сладкого дежа-вю.
Все из-за того же сколиоза три лета Лина приезжала в оздоровительный лагерь для детей с поражениями опорно-двигательной системы. Лагерь находился на территории то ли санатория, то ли специнтерната и был отгорожен от мира ржавой сеткой, расплющив нос о которую местные дети дразнились «калеки-малеки», а обитатели лагеря швырялись в ответ абрикосами-падалицами.
Город потряс десятилетнюю Лину из окна автобуса, но из-за решетки можно было выйти только строем. И теперь страшно хотелось найти это мучительское местечко и обойти все, что было запрещено. Казалось, что таким образом будет снято какое-то старое заклятие.
Мимо отелей Лина пробралась к лестнице и спустилась на берег. Пляжи были огорожены и заперты тяжелыми замками, выйти на мол удалось через открытый ресторанчик. Лина помнила этот запах, хотя за последние тридцать лет побывала на массе курортов. Она знала, что все моря и все мужики пахнут по-разному.
Лина села у воды в полном одиночестве. Это было страстной мечтой тридцать лет назад, когда лагерными вечерами она хотела видеть море и проверяла, везде ли цела железная сетка ограды. Сетка была неумолима, хотя и предъявляла через дырочки ночной ресторан, на веранде которого танцевали курортники, постепенно, со стонами и всхлипами торжествующей плоти, смещаясь парами в предлагерные кусты.
Изучением сетки можно было заниматься только во время, отведенное умыванию холодной водой над длинной жестяной раковиной, приделанной во дворе к каменной стене. В дождь и холод это было чисто мазохистское занятие, и мало кто предавался бы ему, если б дежурная воспитательница перед сном не проверяла степень мытости. А еще было время отлучки в туалет – полуразрушенный деревянный домик, стоящий на краю лагеря. Путь лежал жуткими колдобинами, а домик освещала лампочка на дереве. Мальчишки разбивали лампочку, прятались в кустах и пугали жуткими воплями. Из-за этого вечером туалет посещали компанией, взявшись за руки. Только сейчас Лина поняла: компании состояли из девчонок со здоровыми ногами. Те, кто ходил на костылях, никогда в этом не участвовали, видимо, терпели до утра. Зимой в корпусах происходила иная, зимняя жизнь, туалеты и умывальники в ней наличествовали, но на лето, из-за экономии на уборщицах, наглухо забивались.
Лина чувствовала себя очень несчастной на этом спартанском отдыхе, плакала по ночам, сочиняла жалобные стихи, но домой писала бравые пионерские отчеты про погоду, фрукты и мероприятия, поскольку устройство больного ребенка в приморский ГУЛАГ считалось в семье достижением. Лина представлялась себе бедным маленьким негритенком, проданным злодеям в рабство, и только сейчас начинала понимать, каково было детям, более беспомощным физически.
Где был тот пляж? Конечно, не здесь, здесь слишком круто. Большая часть детей не могла бы спуститься по этой лестнице. Но как найти ту улицу? Невозможно же обследовать все бывшие за тридцать лет санатории и интернаты на побережье. Конечно, слишком литературно – успешная дама приезжает в город детских унижений, чтобы пройтись прошлыми тропками…
Лина встала и побрела на неистовые призывы света и музыки и попала в развлекательную Аркадию – тянущийся на километр многоступенчатый комплекс ресторанчиков и дискотек. Она обалдела, оказавшись после пустого побережья в центре галдящего, танцующего, пьющего, стреляющего в тире, скатывающегося с горки в море многоголосья и многоцветья. Лина видела приморские радости на Западе, но была не готова к такой постановке вопроса в Одессе, где тридцать лет назад наивысшим курортным развратом представлялось поплавать на надувном матрасе, а за стакан купленных у пляжа семечек или креветок разбирали на линейке.
Она села за первый попавшийся столик и начала осматриваться. Вверх на гору карабкался сложносочиненный деревянный ресторан, откуда ухала музыка с пучками света, а афиша сообщала о пиратской вечеринке; внизу, почти на пляже, в другом ресторане происходил праздник Нептуна с костюмированными персонажами и нетрезвыми зрителями, одетыми по- купальному. Впереди с мола громкоговоритель с одесским выговором зазывал покататься на пароходе «с двумя барами и удовольствиями для взрослых». Освещенные пляшущей иллюминацией прилавки демонстрировали напитки, мороженое, семечки, журналы, сувениры, презервативы, обмен валюты, кассеты, лазерные диски и прочие принадлежности отпускного счастья. Очередь молодцев с мобильными телефонами и дам в пляжно-вечерних нарядах в синенькие кабинки биотуалетов обвивала пышную палатку с надписью «Украинский смачный хот-дог».
Не прошло и получаса, как появилась официантка, на вид ей было лет четырнадцать. Лина заказала рюмку коньяку, телятину и чай.
– Чай с сахаром или с безом? – спросила официантка.
– Что значит с безом? – удивилась Лина.
– Значит без сахара, жэнщина.
Рядом толстый харизматический абориген «держал стол», периодически приглашая Лину в компанию подмигиванием.
– А еще… Повесился известный парикмахер Рабинович и оставил записку: «Всех не переброешь!» – рокотал абориген, и компания взвизгивала от хохота, поскольку шел анекдотный нон-стоп. – А еще… Журналист спрашивает проститутку: «Как же так? У вас папа – капитан в одесском порту, мама – заслуженная учительница. Как же с вами такое получилось?» А проститутка так вся зарделась, задумалась и говорит: «Просто повезло!»
Лина хотела войти во всеобщее сладкое дурацкое веселье, но воспоминания изолировали ее стеклом. В лагере их будили горном в шесть утра. Почему в шесть? Дрожа от холода, надо было за считанные секунды напялить спортивную форму и встать на строго закрепленное за тобой место на плацу. Зарядку проводили методисты по лечебной физкультуре, списанные из большого спорта закомплексованные взрослые, понимающие главный результат отдыха как максимальную физнагрузку. Зарядку не отменял ни проливной дождь, ни сильный ветер.
– Тяжело в ученье – легко в бою! – рычал главный физкультурник лагеря. И Лина испуганно думала, что ее ждет страшный бой, к которому доброжелатели и готовят ее такими пытками.
После зарядки следовало умывание ледяной водой на улице и первый завтрак, состоящий из сока с печеньем. Столовая была открытая, а сок очень холодный. Так что всю утреннюю линейку, состоящую из сдавания отрядных рапортов, объявляемых новостей и публичных экзекуций провинившихся, стояли, покрывшись гусиной кожей. Дорога к морю была длинной. Самых беспомощных везли на автобусе, а ходячая процессия ориентировалась на костыльный темп. Пляж лагеря тоже был огорожен железной сеткой, и отдыхающие с перенаселенного общего пляжа подходили поглазеть на детские увечья и громко сообщить, что их нормальных детей на хороший пляж не пускают, а для уродов огородили лучший кусок берега. «Уроды» показывали им языки.
По жизни Лина была общей любимицей, спина не мешала жить нормальной девчачьей жизнью. Население лагеря не было для нее «своим», а люди за решеткой «чужими», но фраза «у меня почти незаметно» ощущалась ею как предательство. Лина не могла понять, почему «чужие» из-за решетки относятся к ним как к экзотическим зверюшкам в зоопарке. Ведь у чужих были точно такие же дети, просто они не заболели. И все. А больше никакой разницы.
Когда потом на сытом Западе Лина видела больных детей, вокруг которых на улице автоматически устанавливалось поле доброжелательной опеки, она все поняла. Советский больной ребенок был приговором семье, сертификатом родительской непригодности, и, глядя на него, испуганный прохожий бессознательно ахал: «Чур меня!» Потому что биться за больного ребенка приходилось со всей общественной машиной, а это мало кому было по плечу. И, видя все детство, как врачи и учителя разговаривают с сотнями родителей больных детей как с производителями недоброкачественной продукции, она ни разу не услышала, чтобы кто-то из родителей посмел восстать против этого.
– Ваша телятина. А напитков не будет, – прервала раздумья официантка.
– В каком смысле не будет? – удивилась Лина.
– Проверка в баре. Налоговая инспекция, шоб их в море смыло, – сказала девочка раздраженно.
– Вы приняли у меня заказ, я потеряла время. Ваши цеховые проблемы меня не волнуют, – холодно сказала Лина.
– Шо вы, в другом баре не допьете, жэнщина? Шо ж я, рожу тот коньяк? Ну ладно… Шо-нибудь придумаю, но это только лично для вас! – недовольно сказала девочка, поняв, что лучше не связываться, и ушла, покачивая бедрами.
– А еще… – выкрикивал самец-затейник за соседним столом. – Выписка из истории болезни: «Больной Рабинович от вскрытия отказался, выписан по месту жительства под наблюдение участкового патологоанатома».
Утром зазвонил телефон.
– Госпожа Борисова, мы вас ждем, автобус уже полный.
– Что случится, если я не пойду? – промямлила Лина.
– Это совершенно невозможно, будет все начальство и все телевидение.
На автопилоте Лина цивилизовала внешний вид, вошла в автобус, и десяток незнакомых лиц дежурно заулыбался ей. Путь пролегал по пыльной раскаленной улице с многообещающим названием Французский бульвар.
– Мы едем по одной из самых престижных улиц города, сегодня бизнесмены покупают здесь дома, – сказала дама из оргкомитета. – Помните: «…бульвар Французский весь в цвету. „Наш Костя, кажется, влюбился“, – кричали грузчики в порту…»?
Лина невежливо задремала.
У памятника Пушкину стояла толпа, в которую влилось население автобуса. Солнце палило вовсю. Местный Александр Сергеевич, знакомый Лине с детства бронзовой одутловатостью и свирепостью черт, больше напоминал Маяковского. Двое мужчин с заскорузлой внешностью региональных коммунистических руководителей медленно понесли к подножию памятника корзинку красных цветов. Темные ручейки пота расписали их белые рубахи, и четыре телекамеры подробно это запечатлели.
– Слева областной руководитель, а справа наш бывший губернатор, – пояснял за Лининой спиной женский голос. – Бывший губернатор хочет стать мэром, и на его деньги проходит наше мероприятие. Прежнего мэра к выборам не допустили. Вся Одесса разделилась на две части: одни за него, другие – против. Прежний мэр был мужчина приятный, но пустил в город кавказскую мафию. Наши уже все поделили, живем, работаем, а тут все по новой. Убили молодого коммуниста, главного его соперника. Убили главного бандита. Конечно, коммунисты и бандиты люди не самые лучшие, но убивать – это уж слишком. Мы ж Одесса, а не Чикаго какое-нибудь. А теперь бывший губернатор в мэры прет, цветочки к Пушкину, вроде как
